ведь ее муж не разделяет и никогда не разделял столь предосудительных убеждений. Это глубоко набожный человек, один из столпов нравственности и порядка, и жена не может воспрепятствовать религии, которую он исповедует, поддержать и укрепить его дух.

— И тем не менее госпожа Руссеран препятствует этому.

— Невероятно! Однако любопытно узнать, дочь моя, чем же она мотивирует свое поведение?

— Госпожа Руссеран осмеливается утверждать, что, поскольку ее муж еще не пришел в сознание, он не волен ни принять, ни отвергнуть помощь религии, и, следовательно, эта помощь ему не нужна. По ее словам, дать согласие на совершение душеспасительного таинства можно только в здравом рассудке.

— Надо было объяснить ей, что о святом причастии, как и о святом крещении, так рассуждать не должно: и то, и другое не зависит от человеческой воли и действует часто вопреки ей.

— Я все это ей говорила, отец мой, но госпожа Руссеран позволила себе возразить словами, которые я не могу повторить из уважения к нашим святыням.

— Тем не менее повторите, дочь моя, во имя богоугодного дела. Мы должны знать все, дабы все предвидеть и всему противостоять. Что же она сказала о святом причастии?

— Она сказала, отец мой… нет, вы не поверите!

— Я поверю всему, дочь моя. В наш век уже ничему не приходится удивляться.

— Подумайте, отец мой, ведь дело идет об одном из семи таинств, и эта женщина…

— Выразилась о нем кощунственно?

— Увы!

— Однако мы должны знать, что именно она сказала о святом причастии?

— Она заявила, что презирает все эти пустые католические обряды, и пусть ее оставят в покое… Словом, эта богачка говорила со мною свысока, точно я базарная торговка… Но придет время, я с нею еще рассчитаюсь! Ведь господин Руссеран не умер.

— Так, по-вашему, он выживет?

— Надеюсь.

— Святое причастие помогло бы ему поправиться, а это в свою очередь возымело бы благотворное действие и на жителей квартала.

Мадемуазель де Мериа невольно улыбнулась. Священник заметил это и сказал вкрадчиво:

— Лицо верующей, посвятившей себя церкви, должно быть непроницаемо, как врата скинии, которые властна распахнуть лишь рука священнослужителя. Остерегайтесь, дочь моя, остерегайтесь живости своей натуры. Вам не подобает выражать свои чувства столь непосредственно!

Бланш покорно склонила голову. Она стала серьезна и лишь искоса поглядывала на священника. Ее взгляды, очевидно, смущали его, так как, сам того не замечая, он повторял:

— О, святое причастие, святое причастие!

— Аббат Тонкар, которого госпожа Руссеран буквально выставила за дверь, расскажет вам, как он приходил со святым причастием.

— Ничего не поделаешь, надо покориться. Было бы, конечно, хорошо, если бы наш духовный сын Руссеран явил пример благочестивой смерти; но раз господь по неизреченной милости своей решил продлить ему жизнь, надо защитить его от людской молвы.

— Защитите же его от возмутительных наветов, и, обещаю вам, он ни в чем не уступит тому капиталисту, чья фабрика стала похожа на монастырь, до того прилежно его рабочие и работницы ходят по воскресеньям в церковь.

— О каких наветах говорите вы, дочь моя, и что вменяют в вину достопочтенному предпринимателю?

Мадемуазель де Мериа опустила глаза, как будто стыдилась того, о чем собиралась сообщить, и вполголоса сказала:

— Человек, арестованный сегодня утром, — отец довольно красивой девицы, работавшей у господина Руссерана…

— Ах вот оно что!

— Ей всего шестнадцать лет, и она родила…

— Черт побери!.. Не обращайте внимания, дочь моя, на вырвавшееся у меня имя лукавого. Дело это нешуточное. Ведь девица-то еще несовершеннолетняя, понимаете?

— Понимаю. Но это неважно, лишь бы удалось доказать, что Анжела Бродар — такая…

— В самом деле!

— То есть доказать, что наш друг уступил наущениям дьявола… Что эта девушка его соблазнила, что она и раньше вела себя крайне легкомысленно, ибо с утра до вечера была предоставлена самой себе. К тому же отец ее вернулся из Каледонии… Все это можно использовать…

— Безусловно!

— Вы знаете, отец мой, «дух бодр, да немощна плоть».

— Знаю, дочь моя, знаю, — согласился священник. — Но раскаявшийся уже невинен. Достаточно искренне покаяться, чтобы получить отпущение самых тяжких грехов. Наш друг уже жестоко наказан за свой проступок, если только он его совершил. Во всяком случае, он испытывает угрызения совести, и милосердный господь, конечно, простит его. Сейчас речь идет о том, как наказать ту, что толкнула его на дурной путь. В этом мне поможет святой дух. Идите с миром, дочь моя, и будьте покойны, все дело обернется к посрамлению наших врагов и к вящей славе церкви. У нас есть друзья в полиции, в суде, в прессе. Руссеран выйдет из рук правосудия с незапятнанной репутацией. Он будет обязан нам и, вы принимаете…

— Вполне.

— Но могут возникнуть трудности…

— Во имя такой цели надо идти на все, и вы не остановитесь, отец мой, перед тем, чтобы принести в жертву интересам церкви безвестную простолюдинку, если только это понадобится.

— Повторяю, будьте покойны, дочь моя, идите с миром. Я сейчас же отправлюсь к секретарю судебного следователя: жена его всецело предана нам…

В кабинет вошел слуга и, ханжески улыбаясь, подал священнику визитную карточку.

— Простите, простите, — поспешно сказал аббат, взглянув на карточку. — Сам Господь посылает нам орудие своей десницы. Идите же, дочь моя, все будет в порядке.

Мадемуазель де Мериа поклонилась и вышла. В коридоре она столкнулась с г-ном Николя, который посторонился, чтобы дать ей дорогу.

Вернувшись в комнату Олимпии, Анжела с помощью подушки поспешила устроить в кресле постель для Лизетты. Измученная, дрожа от лихорадки, она примостилась рядом и стала поджидать Олимпию, которая должна была принести ей вести из дому. Робкая Анжела не решалась без ведома хозяйки расположиться на ночлег. Запущенность и беспорядок этой трущобы ужасали ее, и она не осмеливалась ни к чему притронуться. Все здесь напоминало о пороке, каждый предмет, казалось, был соучастником и свидетелем оргий.

«Бедная Олимпия! — размышляла Анжела. — Как могло случиться, что такая славная женщина пала столь низко?»

Ей хотелось помочь Олимпии вернуться к иной, порядочной жизни, помочь избавиться от окружающей грязи. Инстинкт подсказывал Анжеле, что чистота вешняя связана с внутренней чистотой и служит ее отражением. Если бы Олимпия согласилась, они могли бы работать вдвоем. Вместе с семьей Анжелы они переехали бы в другой квартал. Мать вела бы хозяйство… А Огюст и отец… Увы, как безрассудны ее мечты! Отец и Огюст — где-то они теперь?.. Им грозит беда, а она строит воздушные замки…

Олимпия запаздывала. Разбитая усталостью, Анжела дошла до полного изнеможения. Однако она