— Несчастный! Разве тебе неизвестно, что такое честь семьи?

— Относительно чести у меня иные понятия, чем у вас.

— И чем у моего племянника. Ты не знаешь беднягу Бродара! Он ведь не изучал твоей логики, и я бы нанес ему страшный удар.

— Полно! Он оправится.

— Идем, — печально сказал старик. — Такой совет я мог бы получить от любого из наших товарищей-бедняков, даром что они неучи и за всю жизнь не прочитали ни единой книги. — И, покачивая седой головой, дядюшка Анри добавил: — Зачем учиться, если это не помогает лучше разбираться в жизни, яснее видеть, что к чему?

— Вы правы, польза от такого учения не слишком велика.

— Во всяком случае, ты не сумел обеспечить себе даже кусок хлеба. Твоя наука — вроде наших революций: все обещает и ничего не дает.

— Потому что наука, как и революция, служила до сих пор лишь отдельным честолюбцам; но подлинная революция поставит науку на службу народу, и все на земле переменится. О, вы увидите, вы увидите! Знание — это большая сила! Мир идет вперед, ничто не может его остановить, законы прогресса вечны, неизменны. Все усилия мошенников, правящих человечеством, не в состоянии надолго удержать его во мраке и холоде эгоизма и индивидуализма. Любовь переродит людские души, порядок придет на смену олигархии капитала. И счастье — эта высшая цель жизни, и добродетель — этот высший принцип счастья — будут царить во вселенной!

Леон поднялся; потрясая худыми ручищами, он большими шагами расхаживал по кабачку. На его бледном лице сверкали глубоко запавшие глаза.

— Полоумный! — сказала тетка Марион, выведенная из дремоты вдохновенным, раскатистым голосом Леона. — Полоумный! Опять заладил свое!

Ее слова вернули оборванца к действительности. Он бросил на прилавок последнюю монету в десять су, закутался до самых ушей рваным красным шарфом, взял метлу, словно скипетр, и, забыв о собеседнике, последовал за остальными метельщиками.

Дядюшка Анри направился к вокзалу: вскоре должен был прибыть поезд.

Настоятельная необходимость помочь жене и детям вынудила Жака Бродара забыть о самолюбии, и по совету друзей он подал прошение о помиловании. А так как власти любят играть в милосердие, то ссыльному простили его «вину», сделав помилование унизительной подачкой.

Кожевник был еще в полном расцвете сил. За время ссылки он исхудал, жаркое каледонское солнце опалило его кожу, но несчастье, этот пробный камень человеческой стойкости, не только не сломило его воли, но, напротив, еще более закалило ее.

Когда пронзительный свисток известил о том, что поезд подходит к перрону, у бывшего изгнанника закружилась голова; сердце забилось так сильно, что пришлось крепко прижать руку к груди, дабы утихомирить его. Итак, Жак снова был в милом его сердцу, великом и чудесном Париже, в городе, который он так любил! Скоро он увидит всех, по ком истосковалась его душа: жену, Огюста, красавицу Анжелу и двух малюток, оставленных им в колыбели. Как они, должно быть, выросли! Как обрадуются его приезду.

С небольшим свертком в руке Жак Бродар направился к выходу, ища глазами дядюшку Анри.

Бедный старик! Он так изменился, что Жак с трудом узнал его. Дядя с племянником крепко обнялись. Хотя они и предвидели эту встречу, но не находили что сказать друг другу.

Чувствуя потребность согреться, они зашли в винную лавку и осушили там по рюмочке, а затем направились на улицу Крульбарб. Беседуя, они шли бульварами.

Дядюшке Анри нелегко было поспевать за быстро шагавшим Жаком и отвечать на его вопросы. Не зная хорошенько, о чем следует говорить, о чем — умолчать, старый метельщик повел речь о себе. Да, он уже больше не на сахарном заводе г-на К., хотя надеялся проработать там до конца своих дней.

— Значит, дела господина К. пошли плохо? — спросил Жак.

— Вовсе нет, — ответил дядюшка Анри. — Просто он ликвидировал их, когда его капиталец достиг тридцати миллионов. Теперь ему принадлежит целый квартал, а у меня нет ни гроша, хоть я и проработал у него целых шестьдесят лет.

— Как же ты живешь теперь!

— Подметаю улицы, мой милый. Работа не хуже любой другой, только уже не под силу человеку в мои годы.

— Но я слышал, что К. обещал выплачивать пенсию своим старым рабочим?

— Так оно и есть, и я на это рассчитывал. Но у хозяев слово расходится с делом. У них всегда найдется множество всяких поводов не исполнить обещанного. И вот однажды, раздосадовавшись, — ему, видите ли, не удалось попасть в палату, — господин К. закрыл завод и выкинул за ворота тысячу двести человек, выместив на этих ни в чем не повинных людях свою злобу за то, что провалился на выборах. А муниципальный совет, стоящий на страже законности, присваивает имя этого человека одной из парижских улиц… Шестьдесят лет труда! И в награду — метла, а вместо пенсии — улица…

— Бедный дядя! Вот она, справедливость этих буржуа, вот их честность! — воскликнул Бродар, крепко пожимая руку старого рабочего. — И эта скотина К. даже не помог тебе устроиться в приют для престарелых?

— В приют для престарелых? Быстрый ты, однако! Коли хочешь попасть туда, нужно, чтобы за тебя замолвил словечко по меньшей мере духовник президента республики. Да знаешь ли ты, что там на одно свободное место — тысячи кандидатов?

— Везде и всегда труд и лишения приводят к одному и тому же результату, — удрученно сказал Жак. — Но, слава Богу, я вернулся, и теперь, на старости лет, тебе обеспечен покой. Ведь я не разучился работать и сразу примусь за дело. Перебирайся к нам, это принесет в наш дом счастье. Мадлена давно хотела, чтобы ты поселился у нас. Она говорила тебе об этом?

— Да, когда умерла моя дочурка. Но я был тогда еще крепок, к тому же я очень горевал и не хотел, чтобы твои малыши это видели. Зачем детям грустить?

Бедный старик тщетно ломал голову, как предупредить племянника о том, что случилось с Анжелой, но ничего не мог придумать. Он не находил слов, как сообщить отцу о несчастье дочери.

Жак ни о чем не подозревал. Он строил планы на будущее, рассказывал о гостинцах, привезенных жене и детям. Багажом следовал большой сундук, полный всевозможных редкостей: ящики из заморского дерева, которые он сам смастерил, куча всяких забавных безделушек… Но, прежде чем явиться домой, он хочет навестить Руссерана, доброго малого, своего «хозяина», как он его называл в письме, хотя это скорее товарищ, нежели хозяин. Правда, он любит пофорсить, но, в сущности, человек неплохой.

— Разве ты не знаешь, что Руссеран если не умер, то находится при смерти? — спросил дядюшка Анри. — Тебе незачем к нему ходить.

Эта новость поразила Жака, он очень огорчился. Но ничего не поделаешь! И он зашагал еще быстрей, решив поскорее увидеть семью. Старик с трудом поспевал за ним. В конце концов не в силах сдержать себя, Жак пустился бегом по улице Гоблен, словно у него выросли крылья…

— Постой, постой! — взмолился дядюшка Анри. — Мне надо кое-что тебе рассказать… Господи! Ты несешься как ветер. Да постой же!

Бродар остановился, поджидая дядю. Было уже совсем светло, и он не мог не заметить выражения грусти на лице старого метельщика.

— Как же я раньше не догадался! — воскликнул Жак, ударив себя рукой по лбу. — Ты наверняка хочешь сообщить мне дурную весть! Дурак же я был, что радовался заранее! Ну, говори, говори живее, не мучай меня! Я не застану дома кого-нибудь из своих, так, что ли?

Дядюшка Анри не знал, что сказать, и бормотал что-то невнятное; язык не повиновался ему.

— Да говори же! — вскричал Жак, пытаясь сохранить спокойствие. — Кого я не увижу? Отвечай, не бойся! Ведь я — мужчина. Какого черта ты мямлишь?