Чуть светало, и газовые рожки еще мерцали в предутренних сумерках. Окна лавок, эти глаза улиц, были еще закрыты, и дома бульвара Монпарнас казались спящими. Время от времени раздавался звук, словно собака во сне лязгала зубами; это скрежетали по мостовой колеса тяжелой телеги. Затем мало- помалу все опять стихало.

Полускрытые туманом, на улице Рени показались метельщики. Закутав шеи старыми бумажными или шерстяными шарфами, низко нахлобучив фуражки, они медленно выстроились в ряд, и метлы мерно заплясали по асфальту.

Мужчины и женщины работали молча, двигаясь механически, словно китайские тени. Но вскоре шум открываемых ставень и луч света, упавший на тротуар, вызвали у всех вздох облегчения.

— Разрази меня гром! — воскликнул один, самый высокий из всей компании. — Я думал, что нынче эта ведьма вовсе не откроет свой кабачок. Проклятый ветрище! Пробирает до самых костей!

— Тем более, — заметил женский голос, — что, кроме кожи, они у вас ничем не покрыты, господин ученый!

Не отвечая, высокий человек положил метлу на плечо; остальные последовали его примеру, и все в полном составе ввалились к тетке Марион, добродушной старухе, восседавшей за своим прилавком сонно и величественно, как королева, в то время как ее земляк, Пиару, исполнявший роль первого министра, наливал по кружке сивухи скромным блюстителям чистоты.

Они сделали глоток-другой у оцинкованной стойки; желудки согрелись, и языки развязались. Можно было чуточку и поболтать. Это, право, неплохо — заморить червячка, когда работаешь, как лошадь! Сущее мученье в стужу быть на ногах, в то время как все божьи создания еще спят глубоким сном. Ну не собачья ли это жизнь! Если бы еще можно было заработать хотя бы на хлеб, на топливо, на пару башмаков! Как бы не так: тащись в опорках по грязи… Господи ты боже, и откуда только берется в этом чертовом Париже столько мусора? Разве его выметешь весь?

Выпив по кружке, эльзасцы и некоторые женщины ушли, другие остались. Спешить было не к чему. Стоит ли надрываться за три с половиной франка в день, которые им платит город? Они и без того чересчур гнут спину!

— И мы еще жалуемся! — философски заметил высокий оборванец, которого называли «ученым» (лохмотьев его постыдились бы даже нищие с гравюр Калло[12]). — И мы еще жалуемся, а между тем женщины, работающие наравне с нами, получают наполовину меньше! Может быть, одежда, пища, жилье обходятся им дешевле, чем нам? Что вы на это скажете, дядюшка Анри?

— Скажу, что это несправедливо, позорно, как и многое другое. Но чего ты хочешь, бедняга Леон?

Такова жизнь, ее не переделаешь. Приходится покоряться судьбе, раз ничего нельзя изменить.

— Как знать?.. — возразил Леон.

И собеседники вышли из кабачка, чтобы присоединиться к остальным. Дядюшка Анри, красивый старик с длинной седой бородой, молчал. Леон казался задумчивым. Он спросил спутника:

— Мне кажется, вам сегодня не по себе. Вы не больны?

— Нет! — коротко ответил дядюшка Анри.

— Чем-то расстроены?

— Да, изрядно.

— Чем же?

— Случилась скверная история.

— Но вдвоем мы, возможно, придумали бы, как из нее выпутаться. Ведь я ваш друг и подчас могу дать хороший совет… когда речь идет не обо мне.

— Я знаю, что ты — славный парень, под твоими лохмотьями бьется великодушное сердце.

— Спасибо, обо мне поговорим в другой раз. А теперь объясните, чем вы расстроены?

— Ладно, если хочешь знать, я скажу тебе. Зайдем-ка снова к тетке Марион.

Оба метельщика вернулись в кабачок, заказали по стакану вина и уселись за стол.

— Представь себе, — сказал дядюшка Анри, — что мой племянник, Жак Бродар, сегодня возвращается из Новой Каледонии.

— Что ж из того? — недоумевал Леон. — Его сослали, теперь он вернулся назад. Беда, наверное, не в этом.

— Нет. Беда в том, что за время его отсутствия кое-что произошло…?

— Ясно. Женушка его, соскучившись…

— Леон, — сурово прервал старик, — когда человек моего возраста обращается к тебе за советом, доверяя твоему здравому смыслу (хотя многие в него не верят), ты не должен делать из этого повод для зубоскальства.

— Да, да, вы правы, дядюшка Анри, — серьезно сказал оборванец. — Но если я не буду над всем смеяться, мне придется плакать. Поймите, это просто привычка. Однако вернемся к вашему рассказу. Итак, жена Бродара…

— Мадлена — честнейшая женщина, какую я только знаю. Но, видишь ли, у нее четверо детей; она просто не управлялась со всеми заботами. Ей приходилось и зарабатывать на жизнь, и присматривать за девочками. Ну, и… пока мать была в больнице, маленькая Анжела…

— Понимаю.

— Вот будет сюрприз Жаку! А ведь и он тоже решил устроить сюрприз семье. Он писал мне, что ворвется в дом внезапно, как бомба…

— Это глупо.

— Конечно, глупо! Только сентиментальные люди могут поступать так нелепо. Его дома не ждут: он явится без предупреждения, как снег на голову. Но это еще не все. Я заходил к ним вчера вечером и застал мать одну с младшими дочерьми: она была чем-то очень расстроена, сидела растерянная, непричесанная. Я не мог вытянуть из нее ни одного путного слова. Как видно, случилась какая-то беда. Старших — Анжелы и Огюста — дома не было…

— Что за черт?

— Я спросил, где они. Мадлена ответила, что дети скоро придут, что ей нездоровится, но не надо обращать на это внимания. Потом она сказала, что Анжела и Огюст вернутся с минуты на минуту, что мне пора домой, что я уже стар и ничего не пойму; что Руссеран — сволочь и получил по заслугам, и пошла и пошла — словом, нагородила целую кучу всякого вздора.

— В самом деле?

— Я знаю Мадлену; она была сама не своя. А ведь ей не привыкать к несчастьям. Раз она дошла до такого состояния, значит стряслась большая беда. Боюсь, что возвращение мужа совсем доконает несчастную. Я и племянника знаю: этот молодец с виду суров, может на вытянутой руке держать сорок кило, но чувствителен, как женщина. В эту самую минуту он, вероятно, строит воздушные замки, рисует себе картину возвращения домой и заливается слезами при мысли, что скоро обнимет жену и детей. Как его предупредить о случившемся?

— Послушайте, дядюшка Анри! На вашем месте дал бы ему понять, что произошло нечто ужасное: он приготовится к худшему, а когда узнает в чем дело, случившееся покажется ему сущим пустяком. Ведь в конце-то концов о ком идет речь? О сбившейся с пути девчонке, вот и все. Если рассуждать здраво, можно примириться с вещами и посерьезнее.

— Ты думаешь?

— Конечно. Но, повторяю, надо мыслить логически. Будь я отцом, я сказал бы себе: дело ведь в том, когда совершится падение моей дочери; чуть раньше или чуть позже. Важно, чтобы этого не случилось вовсе. Но раз мы живем в республике, где, как утверждают, «социального вопроса не существует» и где женщина из простонародья, желающая остаться честной, не умрет с голоду лишь в том случае, если покончит с собой, — разом или постепенно то мне, черт побери, решительно все равно, сегодня или завтра моя дочь начнет заниматься единственным ремеслом, которое может ее прокормить.