— Нет, — упрямо мотнула она головой. — Дайте мне винтовку или автомат…
— Она умеет с оружием обращаться, — подтвердил Сермяжко.
— Хорошо, — сказал я и повернулся к ее мужу. — Костя, ты в отряде свой человек, все знаешь. Распорядись сам как полагается.
Они ушли.
— Из Москвы указаний нет? — спросил, подойдя, Кусков.
Мы каждый день сообщали на Большую землю о готовящейся против нас экспедиции и ждали указаний Москвы.
— Еще нет, — ответил я. — Не мешает еще раз проверить, как мы готовы к бою, — и мы пошли осматривать лагерь. Проходя мимо палатки Карла Антоновича, я услышал спокойный басок.
— А ты не волнуйся, тогда и выйдет… — кого-то поучал он.
Я вошел в палатку; там Долик Сорин учился собирать маузер. Он горячился, а Добрицгофер ему терпеливо объяснял. Они уже давно стали неразлучными друзьями. Впрочем, Долик был любимцем всего отряда.
Когда начальнику разведки нужно было послать кого-либо к разведчикам, находившимся на заданиях, Долик выполнял это быстро и толково. Нужно найти наших людей и связаться с ними — Долик и здесь незаменим. Возвратившимся с боевых операций партизанам он помогал чистить оружие. Это было его любимым занятием. Даже такие требовательные партизаны, как Анатолий Чернов и Иван Леоненко, не могли упрекнуть Долика в небрежности.
Карл Антонович, освободив мне место, спросил:
— Выходит, опять придется подраться?
— А как настроение у партизан, особенно у новичков? — спросил я в свою очередь.
— Без боя не отступать, сначала попробовать свои силы, а если что, так прорываться, — ответил он.
— Неплохое настроение, — кивнул я и вышел.
Внутренняя подтянутость бойцов, хорошо подогнанное, хотя и разнообразное, партизанское обмундирование, до блеска начищенное оружие, бодрые лица — все говорило о том, что партизаны готовы встретить врага.
Я зашел в палатку, где лежали раненые. Врача не было, возле больных сидела Валя Васильева. Белый халат и чепчик придавали ее лицу необычную серьезность и сосредоточенность. Она молча отодвинулась в сторону.
Розум уже почти поправился. Сухов же, закрытый парашютным шелком, лежал с глубоко впавшими глазами. Лаврик строго приказал ничего не говорить больным о предполагающейся против нас карательной экспедиции, но, хотя его приказ строго выполнялся, Розум и Сухов, опытные, бывалые партизаны, почувствовали сердцем необычную атмосферу лагеря.
— Скажите, к чему вы готовитесь? — спросил, приподнявшись, Розум.
— Ни к чему особенному, — ответил я. — Ведь вы сами знаете, что партизаны должны быть всегда и ко всему готовы.
— Мы с Суховым тоже готовы, не так ли, Костя? — обернулся к Сухову Розум.
Тот утвердительно кивнул.
— Мы обузой для отряда не будем, — продолжал Розум. — Чувствуем, что снова предстоят тяжелые бои. Мы оба коммунисты и с честью готовы умереть за Родину. Только больно, что товарищи скрывают от нас правду, как будто мы чужие…
Во взгляде Розума был глубокий упрек. На глазах у Валентины навернулись слезы, я тоже почувствовал, как у меня запершило в горле.
— Не волнуйтесь, мы вас не оставим… Вы правы… вы должны знать правду, как бы тяжела она ни была. Немцы готовят против нас карательную экспедицию. — И, тепло пожав руки раненым, я вышел из палатки.
«Дали мне урок, — думал я. — От таких людей нельзя скрывать ничего».
Мы сидели в штабной палатке. Я прочитал вслух полученный из Москвы приказ:
«Без надобности в бой не вступать, избегать потерь, действовать смотря по обстановке».
Наступило короткое молчание. Первым заговорил Сацункевич.
— Из окружения нужно выходить отдельными отрядами: так будет легче…
— А я думаю наоборот: прорываться надо всем вместе через дорогу, — перебил его Дерюга.
— Чтобы потом немцы наступали нам на пятки, — возразил я.
— Прорываясь в нескольких местах, мы тем самым спутаем карты фашистов, — поддержали меня комиссар Морозкин и Кусков.
Действительно, пришлось призадуматься. Разведка и связные сообщали, что из Борисова выступила дивизия эсэсовцев, которая, продвигаясь к партизанской зоне, восстанавливала подорванные нами мосты; из Березино подходил «украинский» батальон. К партизанской территории продвигались немцы из гарнизона Червеня и вновь пополненного гарнизона Смолевич.
Вечером 3 ноября 1942 года мы приняли решение прорываться отдельными отрядами. Сацункевич, Веер и Дерюга выехали к своим партизанам.
Наш отряд был хорошо подготовлен к бою и длительному походу. Радисты Лысенко и Глушков тщательно запаковали радиостанции; Лаврик на немецких носилках удобно разместил раненых. Двадцати партизанам во главе с Мацкевичем поручили охранять раненых и рации.
Я подозвал Мацкевича.
— Гавриил, как ни тяжело будет, раненых и радиостанции в руки противника не отдавать.
— Товарищ командир, — голос его дрогнул, — задание будет выполнено!
В темноте я встретился с Морозкиным. Он насвистывал какой-то марш. Я подозрительно покосился на него.
— Ты знаешь, какое настроение у наших, — оживленно сказал он. — Говорят: «Против нас пятнадцать тысяч немцев, значит, по тридцать гитлеровцев на каждого. Пусть же каждый обяжется выполнить свою норму».
Расчет был верен: в четырех партизанских отрядах было около пятисот партизан. Значит, надо воевать не числом, а уменьем.
— Понимаю, дружище, понимаю, — ответил я. — Каждый наш партизан во много раз сильнее любого фашиста. Партизан знает, за что борется…
Мне хотелось обнять всех партизан за их смелость, за переносимые ими лишения, за их веру в победу.
Сидя на пне, Меньшиков принимал донесения от разведчиков. Сейчас у них было особенно много работы. Надо было следить за каждым шагом врага.
Чернов и Леоненко сообщили, что в деревню Юрздовка прибыл батальон «Днепр»; Назаров и Малев донесли, что в Забашевичи из Борисова прибыли эсэсовцы. Другие разведчики также сообщали о прибытии новых и новых сил противника.
Приняли решение: ночью просочиться сквозь заслоны батальона «Днепр» между Беличанами и Юрздовкой, а пока разведать деревню Березовка, находившуюся недалеко от лагеря.
Разведчики очень устали. Я понял, что мы допустили ошибку, не создав конной разведки. Меньшиков не совсем уверенно спросил:
— Товарищи! Найдутся ли добровольцы выполнить серьезное задание?
— Я пойду! — раздался в темноте девичий голос.
К нему присоединились голоса мужчин.
— Кто там первый? — спросил Меньшиков.
— Это я, Васильева.
— И я тоже пойду, — раздался голос Любимова.
Желающих было много. Казалось, никто не устал. Было решено отправить Любимова и Валю.
