замысловатыми золотыми фигурами на светло-голубом фоне: «Джордж Вашингтон».

С этим трехмачтовым судном все обстояло благополучно. «Джордж Вашингтон», подобно старому боевому солдату, который по окончании кампании вешает свою саблю над изголовьем в мирной хижине, вероятно, отслужив свою службу родине в качестве «blockade runner'а», сдал свои орудия в арсенал, и теперь его машина и паруса служили для доставки продуктов на какой-нибудь крупный сахарный завод, а по сдаче этого груза, вероятно, капитан принимал другой выгодный груз, чтобы окупить обратный рейс. Однако двое людей, дравшихся на палубе судна, во всяком случае, представляли что-то совершенно необычайное, можно сказать, для этого корабля.

Правда, американцы вообще большие шутники, но, с другой стороны, и сам повод этого ужасного поединка был настолько странным, что невольно вызывал самые необычайные предположения.

А повод для поединка был таков.

Всего за два часа до поединка «Джордж Вашингтон» шел под французским флагом и назывался «Рона», причем на месте голубой полосы с золотыми буквами красовалась белая полоса с черными буквами, и почти весь экипаж судна говорил по-французски. Теперь же все матросы говорили по-английски. Мало того, само судно было раньше серое с черной бортовой полосой.

Очевидно, эта внезапная перемена должна была скрывать какую-то тайну. Что же это была за тайна?

Дело в том, что в тот момент, когда французский флаг медленно поднимался вверх, все вахтенные матросы приветствовали его, так как цвета этого флага становились теперь их цветами, только один немец произнес вполголоса, но вполне внятно и достаточно громко, чтобы его могли слышать окружающие, непристойное выражение по адресу французского флага. Молодой француз, случайно стоявший возле него, ответил на это звонкой пощечиной. Немец хотел схватить дерзкого за шиворот, но тот ловкой подножкой свалил его на землю.

Тут вмешался в дело помощник капитана, то есть старший офицер. Он приказал схватить обоих и тотчас же заковать их в кандалы — на этом судне не любили шутить.

Когда каптенармус начал уже спускаться в трюм для приведения в исполнение отданного ему приказания, мимо проходил командир судна.

Молодой матросик обратился к нему и воскликнул:

— Капитан, во имя чести и справедливости молю вас, выслушайте меня!

— Что такое? — холодно спросил командир.

В двух словах каптенармус изложил ему суть дела.

— Идите за мной! — коротко приказал командир обоим провинившимся и направился в свою каюту, куда за ним последовали и арестованные. — Ну, говорите, но будьте кратки! — приказал он молодому французу.

Нимало не смущаясь, последний сдернул с головы свой берет, тогда как немец тупо глядел перед собой, как пойманный в капкан зверь.

Капитан сел и, небрежно играя револьвером крупного калибра, приготовился слушать.

— Капитан, вы, конечно, хозяин у себя на судне, и то, что здесь происходит, меня не касается: вы вольны плавать под каким угодно флагом. Но вы приняли меня к себе на службу по рекомендации и просьбе Ибрагима, и я смело могу сказать, что дело свое знаю не хуже всякого другого матроса!

— Ну-с, а дальше?

— Я хотел только сказать, что я — добрый товарищ, что я строго соблюдаю дисциплину, беспрекословно исполняю всякое приказание моего начальства и вообще никого не затрагиваю, ни с кем не ищу ссоры…

— Хорошо, но к делу!

— Итак, когда немецкий флаг развевается над судном, когда черный орел простирает свои мрачные крылья в воздухе как злобный черный ворон, я все-таки приветствую его, потому что таков уж порядок и этого требует морской устав. Я воздерживаюсь от всяких замечаний, хотя от всей души ненавижу эту злосчастную эмблему. Но когда я вижу развевающийся французский флаг, сердце во мне трепещет от радости, глаза туманятся от умиления. Эти родные французские цвета — синий, белый и красный — представляются мне какой-то красочной феерией! Он так мне дорог, наш французский флаг! И я не могу выносить, чтобы в моем присутствии кто-нибудь осмеливался его оскорблять! Во мне вся кровь кипит; я способен убить как собаку каждого негодяя, осмелившегося забыться до такой степени!

— Так чего же вы, собственно, хотите?

— Эта скотина, которую вы видите перед собой, капитан, позволил себе наглый поступок, и я прошу вас во имя справедливости, как великой милости, разрешите мне смыть это оскорбление кровью!

Немец все время упорно молчал и, свирепо вращая глазами, слушал эти полные достоинства слова молодого француза, обыкновенно шутливого, а теперь бледного как полотно, с дрожащими от волнения губами и горящим от негодования взглядом.

— Но в уме ли вы, милейший, — проговорил капитан, — разве что-либо подобное допустимо на судне?

Однако, несмотря на эти слова, капитан был, видимо, все-таки заинтересован личностью молодого матроса.

— Да, если хотите, я сошел с ума от стыда и чувства обиды! — горячо воскликнул юноша. — Я буду обесчещен в своих собственных глазах и в глазах всего экипажа, как француз, если вы не разрешите мне того, о чем я вас прошу! Вам я могу это сказать, потому что вы все-таки благородный человек, хотя и занимаетесь странным ремеслом…

— Что такое? — переспросил командир, наводя свой револьвер на неподвижно стоявшего, невозмутимо спокойного мальчугана.

— Правда, я сказал глупость, вы на меня не сердитесь за это. Дело в том, что у меня в голове все идет кругом; но я хотел сказать, что на моем месте вы поступили бы точно так же! Кроме того, я никогда не посмел бы показаться на глаза ни доктору Ламперрьеру, ни Андре Б.

— Вы сказали Андре Б.?! — воскликнул капитан, который, несмотря на свое необычайное хладнокровие, не мог всецело подавить овладевшего им волнения при этом имени.

— Да, это мой друг, мой брат, можно сказать, по крайней мере, он так называл меня, — добавил молодой матрос.

— Но что мне докажет справедливость ваших слов? Кто поручится, что это правда?

— Мое честное слово может служить вам порукой, капитан!

— Хорошо, вы будете драться завтра!

— Капитан, вы знаете месье Андре?.. Ну так, право, вас можно с этим поздравить: такое знакомство делает вам честь!..

Командир, который, быть может, никогда еще не говорил так много ни с одним из своих подчиненных, на этот раз прервал молодого матроса резким, не терпящим противоречий жестом:

— Благодарю! Вы — славный человек, несмотря… Ну да, впрочем, это не относится к делу… Но эту ночь вы проведете закованными в кандалы в трюме за нарушение дисциплины. Вы будете драться завтра после третьей вахты, и я требую, чтобы вы дрались насмерть: один из двух должен быть убит!

— О да, капитан! — угрюмо проговорил немец, надменно переминаясь, как медведь, с ноги на ногу. До сих пор он еще не проронил ни единого слова.

— Каптенармус, отвести их в трюм и заковать в кандалы!

— Ну ты знаешь, приятель, что у тебя башка не очень соображает!.. Ты, как видно, воображаешь, что рассечешь меня завтра, как брюкву… Как бы не так! — насмешливо проговорил молодой матрос, обращаясь к толстяку. — Мы еще посмотрим, как ты управишься с «ковшом»… а мне так думается, что я тебя рассеку надвое, как перезрелый арбуз!

Голос каптенармуса положил конец этой похвальбе, и обоих арестованных увели в трюм.

Вот каким образом случилось, что на другое утро на палубе «Роны», ставшей на ночь «Джорджем Вашингтоном», раздавался грозный лязг клинков в мирное время, в присутствии всей команды.

Тевтонец благодаря своему громадному росту являлся, несомненно, опасным противником. Кроме того, он, по-видимому, мастерски фехтовал на саблях, изучив это искусство в какой-нибудь дымной пивной в Гейдельберге или Йене, так как раньше, чем стать матросом, он носил шапочку немецкого студента, но