прочим, «шествие мудрецов». Мудрецов изображали загримированные и одетые в соответствующие костюмы люди. Среди них были Конфуций, Будда, был и Толстой. Изображавшие знали учения изображаемых и отвечали на вопросы.

— Знамение времени, — сказал Душан, — обращают внимание на религию.

— Ну! — возразил Лев Николаевич, — Напротив, из религии делают комедию.

Говорил еще Белинький о редакторе симбирской газеты Абрамове, в ответ на письмо которого Лев Николаевич написал статью «О ложной науке». Абрамов не успевает отсиживать в тюрьме сроки налагаемых на него за «преступления в печати» взысканий. Он очень оригинальный человек: кроме газеты, которую он редактирует из тюрьмы, занимается еще разными ремеслами, прекрасно зная их^[286].

— Нет, — сказал Лев Николаевич, — удивительно то, что для отсиживания в тюрьме ему необходимо двойное время! Обыкновенного уже не хватает, а нужно двуствольное.

О своем здоровье сегодня говорил:

— Я слаб и туг, только читал, целый день ничего не делал.

Вечером он читал статью П. А. Сергеенко о своем детстве и говорил, что воспоминания ему очень приятны ^[287].

Оживил его очень приезд Александры Львовны и рассказ ее о «Марке Аврелии».

Дело в следующем. Александра Львовна и Варвара Михайловна сидели в своих Телятинках и горевали: как там Лев Николаевич, как грустно, что они не знают, что с ним. А Аннушка, крестьянка, помогавшая им устроиться на новом месте, и говорит:

— А вы бы почитали Марка Аврелия, вот и вся бы ваша печаль прошла.

Тех как громом поразило: какого Марка Аврелия? Почему Марка Аврелия?

— Да так, — отвечает Аннушка. — Книжка такая есть, мне граф дал. Там и говорится, что все мы помирать будем. А коли смерть вспомнишь, так и полегчает. Я всегда, как горе какое на душе: эй, ребята! читай Марка Аврелия!.. Послушаешь, и все горе пройдет.

Этот рассказ умилил Льва Николаевича, и он все вспоминал его, повторяя, смеясь, Аннушкино: «Эй, ребята! читай Марка Аврелия!»

— Вот, никогда не знаешь последствий своей деятельности! — говорил он.

Между прочим, сегодня я списал все надписи, сделанные посетителями Ясной Поляны на столбах легкой садовой беседки в парке. Многие стерлись, привожу здесь те, которые сохранились.

1. Долой смертную казнь!

2. Да продлится жизнь Льва Николаевича еще столько же.

3. В знак посещения гр. Льва Толстого, как льва ума большого, я руку приложил.

4. Придите сюда все, в борьбе уставшие, и здесь найдете вы успокоение.

5. Сию святую хижину посетил ученик Московского землемерного училища (имя).

6. Смиренный пилигрим заявляет тебе свое почтение.

7. Новый посетитель беседки с почтением к Л. Толстому (имя).

8. Привет гр. Л. Н. Толстому от тульских реалистов.

9. Поклонница таланта графа Толстого отныне и навсегда.

10. Уважение великому, знаменитому старцу.

11. Слава великому, слава.

12. Сейте разумное, доброе, вечное, сейте в мрак и непогоду.

13. Никто не знает правды, не исключая Толстого.

14. Не в силе бог, а в правде.

15. Слава тебе, показавшему нам свет.

16. Пролетарии всех стран, соединяйтесь и воздайте поклонение гению.

17. После долгих мечтаний, наконец, посетили гения ума человеков.

18. «Рожденные ползать летать не могут». Что же мне написать? Все так перед тобою тускло и бледно, что невольно опускается рука. Социал — демократ.

19. Сию убогую обитель посетил пилигрим (имя).

20. Богатырю русской мысли, идеалу непротивления зла наше сердечное «благодарю».

21. Слава гению Толстого.

22. Посетили этот чудный уголок (имена).

23. «Молодая Россия». Всероссийский союз учащихся среднеучебных школ.

Вечером я передал копию этих надписей Софье Андреевне, по ее просьбе. Софья Андреевна положила копию на рояль, и тут ее увидал проходивший мимо Лев Николаевич. Он прочел листок и, повернувшись, чтобы уйти, равнодушно обронил:

— Неинтересно…

От Московского комитета грамотности получились книжки для крестьянской библиотеки в Ясной Поляне, маленькие — копеечные, трехкопеечные, восьмикопеечные, в количестве что?то триста с лишним экземпляров.

Лев Николаевич сел в «ремингтонной» просматривать их, причем вслух делал свои замечания. Присутствовали при этом, кроме меня, еще Гольденвейзер, М. А. Шмидт и Александра Львовна.

— Сколько их, — говорил Лев Николаевич, — даже чересчур много. Какое тут еще «образование»! Григорий Петров… Про него можно сказать, что он «не осаживает обруч до конца». Знаете, пословица есть: «осаживай обруч до конца». «Марья кружевница»… ’. Ах это прекрасный рассказ! А вот Эпиктета нужно, Марка Аврелия… Некрасов, стихи. Я до них не охотник. Сенкевич — это, верно, хорошо. А вот и Эпиктет! «Песенник». И к чему это? Песенники, стихи — у меня прямо отвращение к ним. Любят их? Неужели любят? Очень они вредны: этот соблазн — как умеет сложить стишок, значит у него дарование. О пьянстве… А эти листки о пьянстве, как они действуют! Прямо действуют. То есть как действуют? Ну, если из ста человек, которые их прочтут, один перестанет пить, то и это прекрасно. Кнут Гамсун… Что такое этот Кнут Гамсун? Я его совсем не знаю. Сельма Лагерлеф… Не знаю. Норвежская? Ага! А Марка Аврелия все?таки нет!.. Прямо все это надо прочесть, надо прочесть… Сколько здесь!

И действительно, вечером Лев Николаевич взял все книжки к себе в кабинет. Пока я, по его просьбе, ходил за ними вниз, куда их снес было для отправки в библиотеку Душан, Лев Николаевич, зашедший в «ремингтонную», стал просматривать лежавшую на столе брошюрку, его «Ответ синоду»^[288]. Когда я вернулся, он спросил:

— А что, мне «анафему» провозглашали?

— Кажется, нет.

— Почему же нет? Надо было провозглашать… Ведь как будто это нужно?

— Возможно, что и провозглашали. Не знаю. А вы чувствовали это, Лев Николаевич?

— Нет, — ответил он и засмеялся.

К вечернему чаю Лев Николаевич долго не выходил. Оказывается, читал рассказ Мопассана «В семье». Когда пришел, передал его содержание и очень хвалил.

— Я так гадко рассказал, — говорил он. — Особенно хорошо изображена здесь эта пошлость жизни… Буду читать Мопассана. Мне предстоит большое наслаждение.

«В семье» — одна из книжечек, присланных комитетом грамотности. Другая из них, которую Лев Николаевич тоже прочел, была «Метель» Пушкина.

— Вы помните у Пушкина «Метель»? — обратился он ко мне. — Очень мило!.. Манера письма прекрасная; так ясно, твердо.