следом.

Когда я вошел в комнату, она держала в руках Джорджа.

– Ох, боже мой!

– Что случилось?

– Анна ему это сделала!

– Что сделала?

– Отрезала ему яйца! Джордж теперь – евнух!

– Ух ты!

– Принеси мне туалетной бумаги, быстро! Он может кровью до смерти истечь!

– Вот сукин сын, – сказала малютка Анна с кофейного столика. – Если мне Джордж не достанется, то его никто не получит!

– Теперь вы обе принадлежите мне! – заявил Марти.

– Нет, ты должен выбрать между нами, – сказала Анна.

– Кто из нас это будет? – спросила Рути.

– Я вас обеих люблю, – сказал Марти.

– У него кровь перестала идти, – сказала Даун. – Он отключился. – Она завернула Джорджа в носовой платок и положила на каминную доску. – Я имею в виду, – повернулась она ко мне, – если тебе кажется, что у нас не получится, то я не хочу больше в это пускаться.

– Я думаю, что я тебя люблю, Даун.

– Смотри, – сказала она, – Марти обнимает Рути!

– А у них получится?

– Не знаю. Кажется, они взволнованы.

Даун подобрала Анну и положила ее в проволочную клетку.

– Выпусти меня отсюда! Я их обоих убью! Выпусти меня!

Джордж стонал из носового платка на каминной полке. Марти спускал с Рути трусики. Я прижал к себе Даун. Она была прекрасна, молода и с нутром. Я снова мог влюбиться. Это было возможно. Мы поцеловались. Я провалился в ее глаза.

Потом вскочил и побежал. Я понял, куда попал. Таракан с орлицей любовью занялись. Время – придурок с банджо. Я все бежал и бежал. Ее длинные волосы упали мне на глаза.

– Я убью всех! – вопила малютка Анна. Она с грохотом билась о прутья своей проволочной клетки в три часа ночи.

В Городском Колледже Лос-Анжелеса перед самой Второй Мировой войной я выдавал себя за нациста. Я едва мог отличить Гитлера от Геркулеса, а дела мне до этого было и того меньше. Дело просто в том, что сидеть в классе и слушать, как все патриоты проповедуют, что, мол, нам надо туда поехать и добить зверя, мне было нестерпимо скучно. И я решил встать в оппозицию. Я даже не побеспокоился почитать Адольфа, просто-напросто извергал из себя все, что считал злобным или маниакальным.

Тем не менее, реальных политических убеждений у меня не было. Просто способ отвязаться.

Знаете, иногда, если человек не верит в то, что он делает, дело может получиться гораздо интереснее, поскольку он эмоционально не пристегнут к своей Великой Цели. Лишь немного спустя все эти высокие светловолосые мальчонки образовали Бригаду Авраама Линкольна – сдерживать фашистские орды в Испании. А затем задницы им поотстреливали регулярные войска. Некоторые пошли на это ради приключений и поездки в Испанию, но задницы им все равно прострелили. Мне же моя задница нравилась. В себе мне нравилось немногое, но свои задницу и пипиську я любил.

В классе я вскакивал на ноги и орал все, что взбредало в голову. Обычно что-нибудь насчет Высшей Расы, это мне казалось довольно юмористичным. Я не гнал непосредственно на черных и евреев, поскольку видел, что они так же бедны и заморочены, как и я. Но я запуливал иногда дикие речи и в классе, и вне его, а помогала мне в этом бутылка вина, которую я держал у себя в шкафчике раздевалки.

Меня удивляло, что столько людей слушали меня и столь немногие, если они вообще существовали, ставили когда-либо под сомнение мои бредни. Я же просто молол языком, да торчал от того, как весело, оказывается, может быть в Городском Колледже Лос-Анжелеса.

– Ты собираешься баллотироваться на президента студсовета, Чинаски?

– Блядь, да нет.

Мне не хотелось ничего делать. Я не хотел даже в спортзал ходить. Фактически, самое последнее, чего мне захотелось бы, – это ходить в спортзал, потеть, носить борцовское трико и сравнивать длину писек. Я знал, что у меня писька – среднего размера. Вовсе не нужно ходить в спортзал, чтобы это установить.

Нам повезло. Колледж решил взимать по два доллара за поступление. А мы решили – некоторые из нас, по меньшей мере, – что это противоречит конституции, поэтому мы отказались. Мы выступили против. Колледж разрешил нам посещать занятия, но отобрал кое-какие привилегии, и одной из них был как раз спортзал.

Когда приходило время идти в спортзал, мы оставались в гражданской одежде.

Тренеру давалось указание гонять нас взад и вперед по полю тесным строем. Такова была их месть. Прекрасно. Не нужно было носиться по беговой дорожке с потной жопой или пытаться закидывать слабоумный баскетбольный мяч в слабоумное кольцо.

Мы маршировали взад-вперед, молодые, моча бьет в голову, безумие переполняет, озабоченные сексом, ни единой пизды в пределах досягаемости, на грани войны. Чем меньше верил в жизнь, тем меньше приходилось терять. Мне терять было не особо чего – мне и моему средних размеров хую.

Мы маршировали и сочиняли неприличные песни, а добропорядочные американские мальчики из футбольной команды грозились надавать нам по заднице, но до этого дело почему-то никогда не доходило. Может, потому что мы были больше и злее. Для меня это было прекрасно – притворяться нацистом, а затем поворачиваться и объявлять, что мои конституционные права попрали.

Иногда я действительно давал волю чувствам. Помню, как-то раз в классе, выпив немного больше вина, чем нужно, со слезой в каждом глазу я сказал:

– Обещаю вам, едва ли эта война – последняя. Как только уничтожат одного врага, умудрятся найти другого. Это бесконечно и бессмысленно. Нет таких вещей, как хорошая война или плохая война.

В другой раз с трибуны на пустыре к югу от студгородка выступал коммунист. Очень правильный мальчик в очках без оправы, с прыщами, в черном свитере с продранными локтями. Я стоял и слушал, а со мною стояло несколько моих учеников. Один из них был белогвардейцем – Циркофф, его отца или деда убили красные во время русской революции. Он показал мне кулек гнилых помидоров:

– Когда скажешь, – шепнул он мне, – мы начнем их кидать.

Тут меня осенило, что мои ученики вовсе не слушали оратора, а если б даже и слушали, то все, что он говорил, не имело бы смысла. Мозги у них уже были настроены. Во всем мире так. Обладать хуем средних размеров внезапно не показалось мне самым худшим грехом.

– Циркофф, – сказал я, – убери помидоры.