их раскопаны, одна к другой лепятся.
Кто проходил последний раз по этой мостовой, прежде чем ее занесло на многие метры землей? Давно отгремели по ней подковы коней и не загремят больше. Истлели кости и коней, и тех, кого они везли. А кого везли кони? Может, и не боярина никакого, а простого землепашца из недальней деревни, отряженного справиться у господина, каково будет его слово: засевать его землю или нет; земля уже готова, говорят старики.
И вот едет посланец без седла и стремян — по-деревенски, подстелив на спину костлявой лошаденки кусок рядна помягче да положив за пазуху, чтобы не зачерствел, краюху хлеба, завернутую в льняную тряпицу. Кляча все прядает ушами, оглушенная непривычным грохотом города, и шарахается из стороны в сторону. И хозяин чувствует себя не в своей тарелке: народищу-то сколько! Тыщи! И в шелках-то и в бархатах! Добро бы, праздник какой, а то в будни! А купеческая жена прошла, так у нее даже в посохе камень драгоценный!
— А ну, с дороги! — кричит раззявившейся деревенщине озорной возница, лихо избоченившийся на облучке пролетающего мимо возка, и наподдает его коняге витым кнутом. Огрел — и уж нет его, только зад возка перед глазами покачивается!
Ох, и кони у бояр! Небось не соху таскают!
— Что, паря, маленько досталось? — участливо, хотя и не без усмешки, спрашивает деревенщину какой-то прохожий.
Тут деревенщина чувствует, что кнут, пожалуй, правда, задел и его немного.
— В другой раз не будешь ворон ловить! Чай, в Новгороде, не у себя на печи!
Прохожий, видать, из своих: простой. И боек! Хорошо бы перемолвиться с таким о том, о сем, дорогу спросить…
— Некогда, парень, лясы точить! За болтовню и меня хозяин по головке не погладит — почище, чем у тебя, спина зачешется!
— А твой хозяин — кто?
— Писец. Книги переписывает. Я в ученье у него.
— Значит, и сам грамоту ведаешь?
— Что мудреного! Ведаю!.. Ну, так ты спрашиваешь, как тебе к твоему боярину проехать? Езжай так: мимо вымола, где корабель строят, — увидишь: на носу зверь страшный, из дерева резанный, пасть разинута и клыки торчат; потом через Волхов по Великому мосту; как на ту сторону переберешься, торг минешь. А там спроси у кого еще разок. Язык до Киева доведет!
И едет дальше деревенщина и дивуется на раскрашенных резных петушков над хоромами, которые живо вертятся под ветром: куда ветер, туда и они. И опасливо сторонится богатых возков под кожаным верхом: не возок — дом, даже слюдяные окошки поделаны! И минует пристань, — плотники полдничать сели; только дождик припустил. Ну, да они все равно прикрыли головы и спины рогожками и жуют всухомять — небось некогда. А простому человеку всюду приправа к хлебушку — один дождик. Эх ты, жизнь, жизнь…
…Давно уже нет в живых ни смерда этого, ни разбитного прохожего, которого он встретил, ни боярина, лениво глядевшего через слюдяное окошечко, как посы?пал дождик и как его кучер огрел кого-то. Но вот вижу я: снова показались на свет рваные поршни, в которых приехал в Новгород смерд, да тут и бросил их — совсем прохудились! Тонкой волосяной кисточкой очищает их от грязи студент-археолог и старательно записывает в толстую «общую» тетрадь, где они найдены, в каком слое, в каком углу раскопа, и зарисовывает место находки — первой своей находки! — и даже фотографирует его, не удовлетворяясь тем, что и без него специалист-фотограф сделает снимок. Потом, когда эти поршни передадут в музей или ученому-исследователю, их будет сопровождать подробное описание обстоятельств, при которых они были извлечены из-под вековых напластований. Иначе какой в них прок: рванье, больше ничего!
И вижу еще, как извлекают из земли тяжелый подпятник оси возка; и рогожку, которой прикрывались плотники; и кнутовище с обрывком плетеного ремня…
И вдруг оживает передо мною все, и, кажется, представляешь себе даже, о чем думали эти люди. И все это становится не только невероятно близким, но неожиданно ощущаешь, как постепенно наполняет тебя совершенно живая злость к развалившемуся на кожаных подушках боярину, который с такой надменностью и равнодушием, словно на грязь на мостовой, кинул взгляд на стегнутого кнутом смерда, на сухоядничавших плотников под унылым осенним дождем…
Сперва даже удивляешься остроте вспыхнувшего чувства — ведь это давным-давно в прошлом! — пока не поймешь: да нет же, это не просто прошлое — это
Артемий Владимирович Арциховский гостеприимно знакомит меня с раскопками и предварительной обработкой находок.
В раскопе тесно. Он спускается террасами. Одна — слой пятнадцатого века, она выше остальных. На другом участке дошли уже до двенадцатого. Туда из пятнадцатого спускаются по стремянке. Вот так и совершаешь путешествие с поверхности земли в глубь веков.
Больше ста научных работников копают землю, около двухсот рабочих. Много? Нет, наоборот, если бы не нововведения Арциховского, с раскопками, которые тут ведутся, не справились бы и тысяча человек. Заместитель начальника экспедиции по научной части Борис Александрович Колчин подсчитал: только пять процентов всего времени и труда, необходимых на производство раскопок, тратилось бы на раскапывание и просмотр вынутой земли; остальное ушло бы на то, чтобы избавиться от нее после этого!
Ведь как происходит дело? Спускается археолог на дно раскопа, копает землю лопатой (или ножом, если боится, что лопата — чересчур грубый инструмент для вскрытия показавшейся или предполагаемой находки, или даже хирургическим ланцетом). Перещупывает пальцами каждый комочек отваленной почвы, пересматривает каждую пылинку ее.
Теперь проверенная земля больше не нужна, она начинает мешать. Однако куда ее деть? Вывалить за край котлована? Это не так просто: котлован ушел на глубину больше семи, скажем, метров. Проделывать из-за каждой лопаты путешествие по стремянкам вверх и вниз не слишком продуктивно — научный работник превратится в носильщика.
Тогда, может быть, поручить это дело рабочим? Но они и так заняты: ведут черновой просмотр раскопанной земли. Чуть заметят в ней что-нибудь необычное, сейчас же прекращают дальнейшую работу, чтобы не потревожить находку, и зовут научного сотрудника экспедиции.
Значит, кроме таких рабочих, завести еще и специальных носильщиков земли?
Невозможно: это создаст толчею в раскопе, при которой, не ровен час, откопанную вещь нечаянно обратят в прах.
Так как же все-таки избежать непроизводительной траты сил? Тем более если учесть масштаб раскопок: самые большие в мире; свыше 10 тысяч кубометров вынутого грунта; а по площади — целый квартал древнего города.
И Арциховский пошел на смелое новшество: впервые применил на археологических раскопках скиповые машины и транспортеры. В результате вместо пяти процентов времени научные работники его экспедиции получили возможность тратить на чистое вскрытие культурного слоя 75 процентов времени!
Но все же и сейчас нельзя отличить научных сотрудников по внешнему виду от рабочих: все одинаково перепачканы грязью, все одинаково загорелые, и так же около каждого — одинаковая кучка проверенной земли. Человек осторожно, всего на несколько сантиметров, втыкает лопату в грунт и легонько отваливает землю. Затем, забирая в руки неполную пригоршню ее, перещупывает каждый комок пальцами, а напоследок, на всякий случай, еще перетирает. Ограничиться проверкой только на глаз нельзя: а вдруг в самую середину комочка забралась какая-нибудь бусина? Или монетка? Или даже крохотный кусочек скорлупы грецкого ореха?
Хотя невелика вроде прибыль — найти пустую скорлупу грецкого ореха, но ведь она рассказывает о
