Непроницаемо сизая вода озера чуть подернута на рассвете рябью. Правы были былины, величая его морем: оно простерлось так широко, что, куда ни кинь взор, нет краю водной глади.

Краски в Новгороде чистые, светлые. Они неярки и не бьют в глаза, но почему-то входят в сердце навсегда, и, чем больший срок проходит, как разлучился с Новгородом, тем чаще о нем вспоминаешь и грустишь.

Чувствуется север. Прозрачное небо дымчато-серебристо, полоска зари осторожно и нежно подсвечивает розовым перистые облака. Неслышно катит воды Волхов. Вот он воочию — путь «из варяг в греки».

Над Волховом колышется пар. Волны реки словно застыли: ни гребешка, ни всплеска. Река синяя и широкая, вода в ней прозрачная, — видно: глубоко, ох, глубоко! Тихо плывут по стрежню стога сена, скошенного в поймах еще летом. Сено уже чуть тронуто желтизной осени. Рыбак застыл в лодке на середине реки. Покачивается на воде круглый, вроде блинка, немудреный берестяной поплавок. С такими еще тысячу лет назад рыбаки выходили на Волхов, когда Садко окликал их:

— Ну как, ребята, улов, — не ту?жите?

А по обоим берегам — город. Бесчисленные веселые купола церквей — луковичкой вверх. Церкви сравнительно невелики и как будто нисколько не стремятся поразить воображение видом величия храма божьего, — наоборот, они так естественно вписаны в скромный фон, на котором белеют! А белеют ослепительно, даже глазам больно!

На круто спускающемся к Волхову холме — кремль. Его кирпич за столетия выцвел, стены теперь скорее бурые, чем красные, даже разгорающаяся заря не в силах залить их лучами так, чтобы они казались светлее. Против каких только врагов не собирались за ними новгородские рати, в какие только дали не отплывали отсюда новгородские ладьи — «бусы-кораблики»! Недаром до сих пор звучит новгородский говор у Северного Ледовитого океана в речи поморов и избы там рубят, как когда-то в Новгороде; недаром до сих пор зовут юго-западный ветер в Сибири шелоником — по имени ближней к Новгороду реки Шелони. То был ветер, надувавший паруса новгородцев, запросто отправлявшихся за «Каменный пояс» — Уральский хребет — искать себе счастья, а Господину Великому Новгороду славы, далеко-далеко унесли они с собою родное имя…

В глубоком, как овраг, рву, окружающем кремль со всех сторон, кроме реки, и делавшем его когда-то неприступным, давно уже поднялись со дна и переросли крепостные стены деревья; разбежался по дну и склонам кустарник. Осенней бронзой отливают все еще крепкие, несмотря на увядание, листья дубов. Струится паутинка меж ветвями кустарников. Чеканным золотом отливают листочки берез.

Все тронуто осенью, лишь рябина пылает молодо и жарко. Она правит свое торжество, когда уже иней порой ложится на бурые стены кремля. Гроздья ее пламенеют наперекор всему — как вызов.

А внутри кремля, под прикрытием стен и башен, вознесся величественный и вместе с тем на редкость соразмерный массив Софийского собора. Девятьсот лет стоит он тут не поддающимся времени олицетворением могущества Господина Великого Новгорода. «Где святая София, там и Новгород!» — бросил в свое время крылатое слово Мстислав Удалой, и этот клич, как стяг, подхватили новгородцы. С именем Софии шли в бой, Софии делали обязательные подношения от всякой своей прибыли новгородские купцы, в ее славу принимало решение вече.

Подобно великану над пигмеями, возносился каменный собор над деревянными домами горожан; чтобы казаться еще выше, он был поставлен на холме.

Но как высоко ни был взнесен Софийский собор над Новгородом, а удержали его за собой князья недолго. Князья пытались полностью захватить власть, в Новгороде. Между тем новгородские бояре и купцы, так же как новгородские ремесленники (а они составляли в городе подавляющее большинство, и за кем они шли, тот и побеждал), были заинтересованы совсем в другом: бояре — в сохранении в своих руках власти и монопольного владения землей; купцы — в сбыте товаров и обеспечении безопасности торговых путей. Сохранение вечевых порядков было в известной мере выгодно и ремесленникам.

В результате новгородцы свергли князя, лишили его владения землей. Пришлось князьям согласиться и на ряд других существенных ограничений своей власти. Это случилось в 1136 году.

Былинный «гость», то есть купец, Садко воздвиг после этого рядом с княжеской Софией в кремле собственную церковь: каменный храм в честь Бориса и Глеба. К слову сказать, былина довольно точно сообщает маршрут торговых экспедиций Садко — так, как это возможно только, когда речь идет о реальном, живом, отлично известном всем окружающим человеке:

В факте постройки церкви Сотко Сыти?ничем, который летопись справедливо отмечает как выдающееся событие своего времени, характерно все. И то, что храм воздвигается в честь именно Бориса и Глеба: Борис и Глеб — первые русские люди, которых византийская церковь вынуждена была объявить святыми по категорическому требованию князя Ярослава Мудрого, добивавшегося возвеличения роли Руси в византийской церкви. Новгородский гость, возводя храм именно в честь Бориса и Глеба, подчеркивает этим, что заботится о прославлении русского имени не менее, чем князь. И то, что церковь Сотко своими размерами мало чем уступала самой Софии.

Церковь Бориса и Глеба, к сожалению, не сохранилась. Но многие церкви, построенные отдельными купцами и боярами, а также — и больше всего — самоуправляющимися «концами», «улицами» и цеховыми объединениями ремесленников и купцов, дошли до наших дней, придавая Новгороду его неповторимый облик.

Эти церкви были не только молитвенными зданиями. Построенные в честь патрона — святого покровителя данного ремесла или «конца» и «улицы», — они были центрами всей общественной жизни «конца» и «улицы». У суконщиков была своя церковь, у кузнецов — своя, у торговцев воском — своя, и т. д. Недаром и «концы» и «улицы» носили такие названия, как Плотницкий конец, Гончарский, Щитная улица, Кузнецы, Кожевники. При патрональных церквах действовал совет объединения — ремесленной братчины или купеческой общины. При наиболее значительной из них — Иваньской общине торговцев воском — производился торговый суд; в церквах хранились (там же, где и святыни!) меры веса и длины, с помощью которых устанавливалось, обманул ли купец покупателя или жалоба облыжна. Использовались церкви и как склады наиболее дорогих товаров. Эти купеческие храмы божьи (а их в Новгороде большинство; в особенности на торгу видно, как они прямо-таки одна возле другой лепились) решительно разнятся от княжеского собора, причем не только величиной, но и всем своим видом. Собору предназначалось вбирать в себя толпы народу, всех без исключения поражать великолепием и масштабами и внушать рядовому человеку сознание его ничтожества. Обычные же церкви — здания небольшие, рассчитанные только на своих прихожан, скромные; в них уже исчезли роскошные открытые хоры, они никого не пытаются ни унизить, ни раздавить — это церкви для одного круга людей, в общем равных между собой. «Одного взгляда на крепкие, коренастые памятники Великого Новгорода, — справедливо замечает академик Грабарь в своей работе «Андрей Рублев», — достаточно, чтобы понять идеал новгородца — доброго вояки, не очень обтесанного, мужиковатого, но себе на уме, почему и добившегося вольницы задолго до других народов, предприимчивого не в пример соседям, почему и колонизовавшего весь гигантский север; в его зодчестве — такие же, как сам он, простые, но крепкие стены, лишенные назойливого узорочья, которое, с его точки зрения, «ни к чему», могучие силуэты, энергичные массы. Идеал новгородца — сила, и красота его — красота силы. Не всегда складно, но всегда великолепно, сильно, величественно, покоряюще».

И вдвойне радостно наблюдать, какая бодрая, напряженная жизнь кипит и сегодня в древнем городе. Всюду слышен визг электрических пил, скрежет лебедок, урчание грузовиков, нагруженных двухтавровыми балками, бревнами, цементом, батареями центрального отопления. Нет конца свежим тесовым заборам, за которыми башенные краны плавно опускают в котлованы, вырытые для фундаментов, кирпич в контейнерах. Перед Новгородом стоит трудная задача: подняться из развалин. Хотя миновало уже немало