всех окружающих другого и использующих его как и я, для меня вдвойне мучительно: оно обесценивает меня в моих собственных глазах (я оказываюсь сведен к такой-то личности), но к тому же обесценивает и моего другого, который становится для определенного круга конкурентов пассивным, перетягиваемым в разные стороны предметом борьбы. Каждый, тождественный другим, будто кричит: мне! мне! Словно ватага детишек, отнимающих друг у друга мяч, тряпицу, невесть что — короче, фетиш, который им кинули (эта игра — «кто поймает» — называется «gribouillette»).
Структура ни к кому не испытывает пристрастия; она тем самым ужасна (как своего рода бюрократия). Ее нельзя умолить, сказав: «Посмотрите, насколько я лучше, чем Н…» Неумолимая, она отвечает: «Вы на том же месте; вы, стало быть, и есть Н…» Никто не может судиться со структурой.
4. Вертер отождествляет себя с безумцем, с работником. Я, читатель, могу отождествиться с Вертером. Исторически так и поступали тысячи субъектов — страдали, кончали с собой, наряжались, душились, писали, словно они были Вертером (ариетты, ламентации, бонбоньерки, пряжки, веера, туалетная вода а-ля Вертер). Длинная цепочка эквивалента остей связывает всех влюбленных на свете. В теории литературы «проекция» (читателя на персонаж) сегодня более не в моде; тем не менее она составляет тот самый регистр, в котором читается воображаемое; мало сказать, что, читая любовный роман, я себя проецирую; я так и приклеиваюсь к образу влюбленного (влюбленной), замыкаюсь вместе с этим образом в замкнутом мире книги (каждый знает, что эти романы читаются в состоянии отделенности, заточения, отсутствия и сладострастия — в уборной).
«Все земное сладострастье»
1. «Итак, возьмите все земное сладострастье, сплавьте его воедино и низвергните все целиком в единственного человека — все это будет ничем по сравнению с наслаждением, о котором я говорю». Переполненность, таким образом, есть низвержение: что-то сгущается, обрушивается на меня, поражает меня. Что же так меня заполняет? Какая-либо целостность? Нет. Нечто, что, исходя из целостности, выходит за ее пределы: целостность без остатка, сумма без изъятия, место, рядом с которым ничего нет («моя душа не только заполнена, но и изливается через край»). Я переполняю (переполняюсь), я коплю, но не ограничиваясь уровнем нехватки; я произвожу излишнее, и именно в этом излишнем и наступает переполнение (излишнее есть режим Воображаемого: как только я не нахожусь более в излишнем, я чувствую фрустрацию; для меня ровно в меру означает недостаточно); наконец, я дохожу до того состояния, когда «наслаждение превосходит возможности, предусмотренные желанием». Чудо: оставив позади всякое «удовлетворение», ни пресыщенный, ни упоенный, я переступаю пределы пресыщения, и, вместо того чтобы обрести отвращение, тошноту или даже опьянение, я обнаруживаю… Слияние. Безмерность привела меня к мере, я припадаю к Образу, наши меры — одни и те же: точность, верность, музыка; я покончил с недостаточностью. И тогда я переживаю бесповоротное приятие Воображаемого, его триумф.
Моменты переполненности: о них не говорят — так что вопреки истине любовные отношения кажутся состоящими из одного долгого стона. Дело в том, что если неудачно высказать несчастье — непоследовательно, то уж неудачно выразить счастье просто преступно; наше «я» ведет речь лишь будучи уязвленным; когда же я переполнен или вспоминаю, как был переполнен, язык кажется мне каким-то малодушием — я восхищен за пределы языка, то есть за пределы посредственно-общего: «Случается встреча, нестерпимая из-за радости, и человек подчас словно уничтожен ею; это я называю восхищением. Восхищение — это радость, о которой не поведаешь».
2. На самом деле мои шансы быть в самом деле переполненным для меня значат мало (пусть даже они будут нулевыми). Нерушимо сияет одна лишь воля к переполнению. Благодаря этой воле я отдаюсь во власть течения — формирую в себе утопию субъекта, избавленного от вытеснения; я уже и есть этот субъект. Этот субъект — анархист: верить в Высшее Благо столь же безумно, как верить в Высшее Зло: Генрих фок Офтердинген философски скроен из той же материи, что и садовская Жюльетта. (Переполненность подразумевает упразднение наследования: «…Радость совершенно не нуждается в наследниках или детях — Радость хочет самое себя, она хочет вечности, повторения одного и того же, она хочет, чтобы все вечно оставалось подобным.» — У переполненного влюбленного нет никакой потребности писать, что-либо передавать, воспроизводить.)
Невыразимая любовь
1. Два могущественных мифа убеждают нас в возможности, обязанности сублимировать любовь в эстетическом творчестве: сократический миф (любовь способствует «порождению множества прекрасных и великолепных речей») и романтический миф (я создам бессмертное произведение, описывая свою страсть).
Однако Вертер, который прежде много и хорошо рисовал, не может написать портрет Шарлотты (он едва смог набросать ее карандашный силуэт — то самое, что его в ней пленило). «Я утратил священную животворящую силу, которой я порождал вокруг себя миры».
2.
Нет более эффективных окольных путей, чтобы выразить грусть, чем это «ночь напролет кругом!» А если попробую и я?
