Проснулись Фэй с Макбрайтом. Джеф высунулся наружу, взглядом отыскал андроида, пробормотал: «Ну, он уже в порядке…» – и отправился к ручью, мыться. Фэй задержалась.
– Как он?
– Много лучше, чем вчера. Утолил жажду, съел десяток капсул. Сейчас размышляет, остаться ли роботом или стать человеком.
Она улыбнулась, погладила меня по щеке.
– А как ты? Выглядишь прекрасно… Но ты ведь всю ночь не спал?
– Бывает, что сон мне не нужен. Не удивляйся, девочка, привыкай.
– Чему тут удивляться? Ты Цзао-ван, хранитель очага… Очаг не должен гаснуть, и Цзао-ван не спит…
Фэй выскользнула из моих объятий и тоже направилась к ручью.
В этот день мы одолели двадцать восемь километров и повстречали только двух клыкастых жаб. Я прикончил их дротиком, поставив кольцо на отметку «пять»; такая доза убивала их довольно быстро. Ближе к вечеру мы наткнулись на заросли молодых хвощей и застряли там часа на три, прорубая тропу; эта работа легла на нас с Макбрайтом, ибо Сиад двигался не так энергично, как в первую половину дня, и выглядел усталым. Видимо, процессы регенерации еще не завершились – кожа его по временам серела, он сбивался с шага, но не позволил прикоснуться к своему мешку. Я не настаивал; после нашей утренней беседы было бы нелепо донимать его приказами. Первый пункт декларации независимости таков: каждый сам определяет меру своих сил.
После зарослей началась болотистая низина, потом дорога пошла на подъем, местность сделалась засушливее, растения – ниже; каламиты и лепидодендроны почти исчезли, освободив территорию для древовидных папоротников и высокого, до колена, мха. Мы больше не встречали хищных жаб, мокриц, червей и странных созданий, похожих на гибрид омара с пауком, зато гигантские слизни попадались в изобилии. Вреда от них было не больше, чем от разваренных макарон, и я решил, что это место подходит для ночлега.
Скальная стена, ограничивающая равнину с южной стороны, уже поднималась до небес – точнее, до серо-желтой дымки флера; в ней было метров восемьсот, и я полагал, что это остатки возвышенности, увенчанной некогда гордым пиком, который назывался Тиричмир. Пожалуй, я даже был уверен в этом, хотя пейзаж изменился настолько, насколько возможно за сотни миллионов лет: ни одного ориентира, памятного мне, ни очертаний знакомых гор, ни развалин селений, ни речных долин. Словом, времятрясение! Время порезвилось здесь, стирая горные хребты, будто небрежный рисунок, сделанный карандашом на полотне вечности… Но сокрушительный катаклизм не затронул эоит, и я направлялся прямо к его центру, улавливая токи, которые падали с небес и поднимались к ним. Токи становились все сильнее, указывали верный путь, и не было сомнений, что завтра, добравшись до утесов, мы будем километрах в пяти от середины зеркала. Возможно, через пару дней наша экспедиция закончится – в том смысле, что, достигнув ее цели и раскрыв все тайны, мы повернем на восток, к ближайшей границе Анклава… Почему бы и нет? Если не помешает вуаль, если мы преодолеем стену, если Аме Пал оставил мне послание и если я смогу в нем разобраться, пристроив последние камешки-факты в свою мозаику… Ее несложно завершить, когда догадываешься, что случилось, и остается лишь одна проблема: как это произошло?
Минут за сорок до того, как начало темнеть, я обнаружил вешку под сто девятнадцатым номером; приятный сюрприз и рядом с ним – объемистый контейнер, где были вода, продукты, сок и шоколад, а также запасное снаряжение, дротики, тросы, аптечка, гранаты и даже башмаки. Мы не нуждались в большей части этого добра, но все же находку стоило отметить. Сбросив рюкзаки, мы отыскали два десятка баночек с паштетом, мясом и куриными консервами и принялись за еду. Большую часть рациона прикончил Сиад – расправился с дюжиной банок, выдавил в рот шоколадную пасту из нескольких тюбиков, напился сока и лег, закрыв глаза. Я распределил дежурства: полтора часа – Макбрайт, столько же – Фэй, и остальное – мне. Tertia vigilia, третья стража, а заодно и четвертая…[67]
Сон в эту ночь я выбрал из самых приятных – будто все мы четверо, отец, мои матери и я, собрались на лани-дао, маленький семейный праздник. Лани-дао – нечто вроде дня поминовения Ушедших, только наши Ушедшие не становятся прахом в печах крематориев и не гниют в земле, а отправляются в галактическую бездну. Они, конечно, живы; меняется лишь внешний облик, растут возможности, но суть их остается человеческой. У Рины был до меня еще один потомок, не от Наратага, а от Доти-ра – Риндо, мой брат, которого мне не довелось увидеть. Рина самая старшая в семье, ей больше веков, чем пальцев на руках, и если бы Риндо остался с нами, то и ему исполнилось бы лет семьсот. Но он ушел, избрав судьбу Старейшего, переселился в звездный мир вслед за отцом Дотиром, хотя его годы были совсем еще юными. Редкий случай, один на миллиард, но каждый из нас свободен в выборе судьбы.
Мне снилось, что мы сидим на террасе, и фиолетовый океан рокочет у наших ног, трудолюбиво полируя гальку пляжа; тут и там на темных валунах застыли морские ящерицы, в небе в сиянии ярких солнц мечутся птицы с острыми длинными крыльями, подобные чайкам Земли, и два огромных шатровых дерева с серебряными листьями бросают тени на изразцовый пол. Мы сидим у низкого круглого столика, полного яств и питья, и Рина колдует над поминальным букетом – в нем столько цветков, сколько лет исполнилось бы Риндо, и он похож на многоцветный, ароматный и живой фонтан. Наратаг, по своему обыкновению, молчалив и серьезен, смотрит на руки Ри-ны, порхающие среди цветов, подобно двум прекрасным белым лилиям. Асекатту поворачивается ко мне, на ее губах – улыбка, потом я слышу голос моей младшей матери: «Сегодня нас больше, Асенарри. Вот блюдо, вот бокал и кресло для твоей подруги. Когда она придет? Откуда она? И как ее имя – Ольга? Или Фэй?» И я замечаю, что рядом со мной свободное сиденье – изящное, точенное из кости, какое ставят дорогим гостям. «Где же она? – спрашивает Асекатту. – Позови ее, сынок!» Я посылаю безмолвный зов, и посреди террасы возникает девушка. Глаза как темный янтарь, чуть широковатые скулы, ямочка на подбородке, густые, загнутые вверх ресницы…
Ольга?.. Фэй?..
Она подходит, наклоняется, ее локоны падают мне на плечо, ее губы все ближе и ближе…
Я просыпаюсь. В трех шагах горит костер, мечется живое пламя, потрескивают стебельки сухого мха, искры улетают в небо. Рядом – Фэй; сидит и смотрит на меня. Смотрит с жадной нежностью, словно боится, что я улечу за искрами, пробью покрывало флера и растворюсь в космической пустоте.
Поднявшись, я потер лицо, подошел к ней и сел на моховую подстилку. Почти как во сне, только нет моих родичей, а вместо цветов – рыжие языки огня… Струятся, играют, переливаются… Наверняка их не меньше, чем лет, которые прожил Риндо, странствуя среди туманностей и звезд.
Фэй кладет головку на мое плечо и шепчет:
– Сказочная ночь… Бывают такие на Уренире? Когда вы сидите у костра, смотрите в огонь, мечтаете и говорите о своих мечтах?
– Да, родная. Я вспоминаю много таких ночей… Я проводил их с друзьями или в родительском доме на берегу океана, огромного, как небо. С отцом, с Асекатту и Риной…
Она вздрагивает.
– Асекатту и Рина… Кто они? Женщины?
– Да. Мои матери – там, на Уренире.
– Обе? Разве бывает такое? Я тихо смеюсь.
– Бывает. Уренир не Земля, малышка. Там существует плотская любовь, но мы считаем, что дети – дар любви духовной, более высокой, не требующей физического соединения. Впрочем, одно не исключает другого…
– Не понимаю, Цзао-ван. О чем ты говоришь? О телепатическом зачатии?
– Нет. Вспомни, даже у вас на Земле дитя может родиться от донора… Правда, вы не умеете соединять гаметы многих родителей, и в генетическом смысле у ребенка их только двое. На Уренире иначе, Фэй. К тому же наши женщины давно не вынашивают потомство, не страдают и не испытывают мук при родах. Любовь чудесна, но ее последствия для женщин – здесь, на Земле, – нельзя назвать приятными. Боль, кровь, опасность для жизни или, как минимум, истощение…
Она потерлась щекой о мое плечо.
– И все же я хотела бы выносить нашего ребенка.
– Ты сделаешь так, как решишь. Тут не Уренир – Земля.
Фэй задумчиво кивнула.
