— Фигуриситы, — отважно сказала она.
Шану улыбнулся:
— Не переживай. Для всех бенгальцев это проблема. Нам сложно произнести два согласных подряд. Я долго сражался с этой трудностью. Но тебе такие слова вряд ли понадобятся.
— Я бы хотела выучить английский.
Шану надул щеки и выдохнул: «Фуф».
— Посмотрим. На этот счет не переживай. Да и надо ли тебе это?
Он вернулся к своей книге, а Назнин все смотрела на экран.
Он решил, что получит повышение только потому, что ходит в
Вообще Шану собрался позаниматься. На столе лежат открытые книги. Время от времени он заглядывает в одну из них, переворачивает страницу. Но в основном говорит.
— Этот Уилки, я тебе про него рассказывал, у него образование не выше среднего. Каждый обед идет в паб и возвращается на полчаса позже. Сегодня я видел, что он сидит в офисе мистера Дэллоуэя и говорит по телефону, закинув ноги на стол. Джекфрут еще на дереве, а он уже облизывается. Никогда он не получит повышения.
Назнин, не отрываясь, смотрела на экран. Женщину показали крупным планом. Вокруг глаз — сияющие точечки, как будто она наклеила на лицо множество крохотных блесток. Волосы зачесаны назад и связаны на затылке искусственными цветами. Грудь поднимается и опускается, словно сердце вот-вот вылетит. Улыбка полна чистейшей, золотой радости. Наверное, ей сейчас потрясающе хорошо, думала Назнин. Такие эмоции нельзя держать внутри, их надо выплескивать.
— Нет, — говорил Шану, — Уилки я не боюсь. У меня степень по английской литературе в университете Дакки. Разве может Уилки цитировать Чосера, Диккенса или Харди?
Назнин, испугавшись, что муж сейчас начнет очередную длинную цитату, взяла последнюю тарелку и пошла на кухню. Он любит цитировать наизусть на английском, а потом переводить ей строчку за строчкой. Но и после перевода процитированный отрывок так же мало понятен ей, как на английском, и она не знает, что надо сказать и надо ли вообще говорить.
Она помыла и прополоскала посуду, Шану пришел к ней на кухню, прислонился к покосившемуся буфету и продолжал:
— Видишь ли… Как бы это объяснить… Люди из низшей прослойки белых, как Уилки, зачастую боятся таких, как мы. Для таких людей мы — единственная преграда на пути падения на самое дно. Пока мы ниже, они выше кого-то. Когда мы поднимаемся, нас начинают ненавидеть. Так и рождается «Национальный фронт». Они могут играть на страхе, чтобы возникало расистское напряжение, у них появляется мания величия. Среднему классу в этом отношении бояться нечего, поэтому они и ведут себя свободней.
Шану забарабанил пальцами по столу.
Назнин протирала тарелки кухонным полотенцем. «Интересно, пришла ли уже домой женщина- фигуристка, моет ли посуду, вытирает ли? Как трудно себе это представить». У Назнин слуг нет. Все приходится делать самой.
Шану продолжал:
— Уилки, конечно, не совсем
Назнин принялась убирать посуду. Ей надо было пройти к шкафу, но Шану загородил проход. И не пошевелился, хотя она стояла перед ним и ждала. И Назнин оставила сковородки на плите до утра.
— Ай, порезала до крови? — вскрикнул Шану и стал внимательно изучать свой мизинец.
Он сидит в одних пижамных штанах на кровати. Назнин возле него, на коленях, с бритвой в руках.
Пришло время заняться мужниными мозолями на ногах. Она срезает полупрозрачную кожу вокруг желтой мозоли и собирает омертвевшие кусочки в ладонь.
— Нет, вроде все в порядке, но будь поосторожней, ладно?
Назнин переменила положение.
— Кажется, сегодняшний ужин прошел удачно, — сказал Шану, когда Назнин легла с ним рядом.
— Да, мне тоже кажется, — ответила Назнин.
— Он не знаком с Дэллоуэем, ну да ладно. Он хороший человек, очень уважаемый.
— Уважаемый. Да.
— Мне кажется, я уверен в повышении.
— Рада за тебя.
— Выключаем свет?
— Я выключу.
Через пару минут, когда глаза привыкли к темноте и послышался храп, Назнин повернулась на бок и посмотрела на мужа. Внимательно изучала его лицо, круглое, как мяч, коротко подстриженные, редеющие на макушке волосы и густые сросшиеся брови. Шану открыл рот, и Назнин подстроилась под его дыхание, чтобы вдыхать одновременно с ним. Если выпасть из ритма, слышен запах у него изо рта. Смотрела она долго. Некрасивое лицо. За месяц до свадьбы на фотографии оно показалось ей просто уродливым. Теперь кажется хоть и некрасивым, но добрым. Неспокойный, вечно подвижный рот, полные губы без намека на жесткость. Маленькие глаза, укутанные толстыми бровями, в них всегда либо тревога, либо отрешенность, либо и то и другое. Вблизи видно, как кожа на веках собирается в складки и сползает к морщинам в уголках глаз. Он пошевелился во сне, перевернулся на живот, вытянул руки вдоль тела и вдавил лицо в подушку.
Назнин встала и вышла из комнаты. По пути из тесной прихожей на кухню перехватила занавеску из бус, чтобы не шуметь, и подошла к холодильнику. Достала пластиковые коробочки с рисом, рыбой и курицей, взяла в ящике ложку. Ела, стоя возле раковины, смотрела на луну над темными домами с квадратиками света. Большая, белая, умиротворенная луна. Назнин думала о Хасине и пыталась представить, как это — влюбиться. Может, она влюбляется в Шану, а может, просто привыкает к нему потихоньку? Выглянула во двор. Два парня делали вид, что дерутся, делая ложные выпады вправо и влево. Во рту у каждого по сигарете. Назнин открыла окно и подставила лицо вечернему ветру.
Когда та женщина выпала из окна, сколько, наверное, ужаса было у нее внутри. О чем она думала? А если бросилась из окна? Какие были у нее мысли? В конце концов, какая разница, прыгнула она или упала? Вдруг Назнин поверила, что женщина все-таки прыгнула. Именно прыгнула: оттолкнулась ногами, руки пошире, широко распахнула глаза и… Распущенные волосы как язык пламени и широкая улыбка: ведь такой поступок бросает вызов всему и всем. Назнин закрыла окно и потерла руки. Напротив дама с татуировками поднесла банку к губам.
Жизнь плела свой узор. Назнин чистила, готовила, мыла. Делала Шану завтрак, смотрела, как он ест, убирала за ним тарелки, собирала портфель, наблюдала из окна, как он гордо шагает через двор к автобусной остановке. Потом ела, стоя у раковины; мыла посуду. Застилала постель, убирала квартиру, стирала носки и трусы в раковине, большие вещи в ванне. В полдень готовила, пробовала на вкус. Шану спрашивал, почему она почти не ест за обедом, и Назнин пожимала плечами, словно к еде была совершенно равнодушна. Так проходили дни — вполне сносно; на вечера тоже грех жаловаться. Иногда она включала телевизор и листала каналы в поисках фигуристов. Целую неделю их показывали в полдень, и Назнин смотрела выступления, сидя по-турецки на полу. И не была в эти минуты ворохом надежд, случайных мыслей, мелких страхов и эгоистичных желаний, а становилась чистым и единым целым.
