– - Конечно, тому несподручно.
– - Вот я и говорю: что с вами валандаться, хочу гулять один. Зачем ехать в ворота, разбирай забор.
– - Тоже, как проедешь, -- выходя от куста и обтирая травой косу, собираясь ее точить, кинул Костин.
– - Как ни проедут, а лошадь направляют.
– - Гляди, тяжи не лопнули б.
Мельников прошел дальше и натолкнулся на спорящих Прохора с Васиным. Тихий и почтительный Васин был неузнаваем. Глаза у него были как у испуганного мышонка, щеки покраснели, в углах рта образовалась пена от слюны. Он, захлебываясь, кричал:
– - Это ведь всем полям будет сдвиг; мы свои полосы выровняли, а после вас опять придется ровнять, нешто скоро завалишь ее, борозду-то?
Прохор, недавно возмущавшийся тоже тем, что возмущало сейчас Васина, видно уж решивши выделиться, помирился с этим. Он равнодушно говорил:
– - И нам борозды попадут.
– - Вас никто не гонит. Зачем вы лезете из мира?
– - А затем, что в вашем миру стали большие дыры. Вот и идем туда, где получше.
– - Думаете-то лучше, а не вышло бы с лучком. Иной свой век доживает, а вы его тревожить хотите.
За Овчинника вдруг вступился Кирилл.
– - Кто доживает, об тех заботиться нечего, а заботься о том, кому долго жить.
– - Тебе долго жить, а у тебя одна душа. Что ты на ней делаешь?
– - Дайте другую. Все равно не дадите теперь. Так уж лучше я сдвину свои ленточки да соберу себе одеяльце. Не широко оно, да глядеть будет на что: три десятины с половиною.
– - Если огурцами засадить -- урожай большой получишь! -- насмешливо сказал неподалеку стоявший Бражников.
– - Что ж, и огурцы хлеб дадут; пахомовский огородник на двух десятинах сидит, какую ренду платит, да получше нашего кормится.
– - То огородник.
– - Нужда заставит и веревочника шелком шить…
Кругом собиралась толпа. Спор разгорался, и народ позабыл про работу. Остановился, прислушиваясь, даже сам староста. Подошел Восьмаков и вдруг крикнул:
– - Староста, что ты развесил уши-то? Дело работы ждет, а ты народ держишь. Жеребий давай!
– - Что ты орешь-то, аль плохо наелся за завтраком? -- сказал на него Машистый.
– - Я-то всегда хорошо ем, вот ты-то под старость без хлеба не насидись, -- огрызнулся Восьмаков.
– - Авось бог милостив.
– - Дураков и бог не спасет, слопает ваши доли ваш приятель, вот и останетесь без земли.
– - Наш приятель не твоим чета.
– - Еще почище. У него деньги вольные, он тебе в нужде поможет, а там при расплате и сгложет. Не далась дядина-то, утрется твоей.
– - Дядина-то будет не у дяди, а у него.
– - Это вы поете, а у нас будет другая песня.
– - Посмотрим…
– - Слушай жеребий! -- зыкнул, покрывая спор, староста и стал выкрикивать, где кому досталось.
Подошло воскресенье, а на другой день была казанская. Два дня миром не косили. Первый день бабы все-таки не вытерпели и после обеда растрясли у сараев сено, а мужики пошли на досуге в чайную.
Прежде других в чайную пришли Андрей Егоров с Восьмаковым. Они долго сидели, о чем-то совещаясь вполголоса, -- стали оба красные. Наконец Андрей Егоров тяжело поднялся с места и нетвердым шагом ушел из палисадника, а Восьмаков остался один; ему принесли два больших чайника, и вдруг к нему один за одним стали подходить мужики. Чайник нагибался. Мужики принимали стаканчики, опрокидывали в рот и отходили в сторону. После этого все говорили повышенным тоном, в чем-то уверяли Восьмакова. А Восьмаков сам, с осовевшими глазами, не совсем твердым голосом, часто приговаривал:
– - Вали валом, посля разберем.
Больше других к Восьмакову липнул Костин. Сильный и напористый мужик часто, когда у него не хватало на выпивку, делался неузнаваем. Он мог воздерживаться от водки, но когда ему как-нибудь случайно попадал стаканчик, он входил во вкус, и ему хотелось еще. И когда у ему
В этот день Костин косил у попа по найму, после косьбы было угощенье, только раздразнившее мужика, и он пришел в свою деревню с жаждой еще выпить, пришел в чайную с надеждою, не подойдет ли случай промочить горло еще, и увидал угощающего всех Восьмакова. Восьмаков по глазам увидал, как Костину хочется выпить, и сейчас же налил ему целую чашку. Костин недоумевающе поглядел на Восьмакова.
– - На-ка вот, пей да поминай Андрей Егорова.
– - Нешто он помер?
– - Не помер, а за здравье поминай, да помни, что он хороший человек, а хороших людей в обиду давать не приходится.
– - Зачем в обиду давать.
– - Ну, вот то-то и оно-то! Пей другую.
Выпив подряд две больших чашки, Костин почувствовал себя по-другому. Он вдруг плотно уселся на табурете, положил руки на стол и, впиваясь в лицо Восьмакова начинающими мутиться глазами, вдруг воскликнул:
– - Эх, жись немила, в доме непорядки! Одну выпил хорошо, другую -- еще лучше, а если третью поднесешь, совсем на небеса меня вознесешь!
– - А ты память-то не потеряешь?
– - Зачем терять, я не девка.
– - То-то! Знай пословицу: чай пила, баранки ела, поминай свое дело!..
– - Ты только скажи, что помнить?
– - Помнить нечего, а только сегодня пей, а завтра иди к Андрею Егорову, он тебя похмелит, -- многозначительно глядя в глаза Костину, сказал Восьмаков.
– - Только и всего?
– - Только и всего.
– - Тогда и говорить нечего наливай, и вся недолга.
Восьмаков налил ему еще чашку, а другие, получившие свои порции, разместились, кто за соседними столами, и с завистью глядели на Костина. Все они были в кураже, раскинулись в непринужденных позах, и кто курил, кто жевал что-нибудь, на загорелых лицах блестела испарина, глаза стояли нетвердо, и языки ворочались с трудом. Говор шел громкий и нескладный; говорилось с большим жаром по самому пустому поводу.
– - Нет, это в старину было, кто кого сгребет, тот того и скребет, а теперь у всех когти выросли. Ты меня за гриву, а я тебя в бороду.
– - А што в твоей гриве-то?
– - Што ни на есть, а она моя.
– - Што у тебя грива, што у теленка хвост.
– - И у теленка хвост, што правильно, то правильно…
– - А брусишь, брусило, про казанское мыло. А у нас и без мыла бело.
