искусство уже не могло в нем ознаменовать себя приятным для себя образом».
Как сказано!
И еще тогда я был под впечатлением вычитанного у Феллини: «Если бы меня попросили сделать фильм о рыбах, я, конечно, сделал бы его автобиографическим».
Эти ребята, Феллини да Карамзин, меня и подвели.
Сколько помню себя, всегда писал о задворках социализма. И это ничуть меня не смущало. О чем я еще мог писать? В конце концов, родился, рос и вырос я на этих самых задворках. Может, поэтому В.Санги и А.Грачев и пытались меня спасти. Они, наверное, хорошо видели, что человек сбился с пути, идет неверным курсом. Поэтому и сделали все возможное, чтобы та первая моя книга стихов «Звездопад» не увидела света.
1969 год. Набор книги рассыпан. Редактора вышибли с работы. Заодно отправили на пенсию директора издательства.
Вот тебе и личное потрясение.
О- хо-хо.
Поздним вечером в Новоалександровку, в научный поселок, где мы жили с женой, принесли телеграмму из Южно-Сахалинска. Телеграмма была подписана новым директором Сахалинского областного книжного издательства, известным прозаиком, ну, назовем его прозаиком М. «Если вы любите Родину и готовы ей служить, будьте в издательстве такого-то числа в такое-то время».
Всю ночь мы с женой пытались понять: что случилось? Ехать, не ехать? К добру все это или к худу? Впрочем, Родину я любил, поэтому в назначенный день и час вошел в издательство.
Новый директор встретил меня буквально у порога.
Он улыбался, он жал мне руку, он усадил меня в удобное кресло.
Делая это, он все время оглядывался. «Понимаете, зачем я вас вызвал?»
Я тоже оглянулся и ответил:
«Нет».
Но, честно говоря, несмотря на все пропитывающую неясную тревогу, я почему-то чувствовал себя польщенным.
Таинственная телеграмма.
Уютный кабинет. Известный прозаик.
Один свой роман прозаик М. переписывал несколько раз.
В романе описывалась горячая дружба двух больших братских народов – русского и китайского. Русские парни плавали через Амур, дружески трахали китайских девушек, китайские юноши плавали через Амур, внимательно присматривались к советской жизни. Хороший добротный роман для медлительного домашнего чтения. Но когда роман пошел в производство, грянули даманские события. Прозаика М. вызвали в одно место и сказали: «Ты, дед, чего? С нарезки слетел?» Прозаик М. понимающе кивнул. В новом варианте романа никто ни к кому не плавал. «Сосед хорош, когда забор хороший». Роман пошел в производство, но времена вдруг помягчели, по Амуру поплыла комиссия Ильичева, прозаика М. опять вызвали в одно место: «Ты, дед, похоже совсем с ума спрыгнул».
И все такое прочее.
Окончательный вариант романа я не читал, поэтому не знаю, чем дело успокоилось.
Я молча сидел перед известным писателем, директором издательства, а он, выложив на стол чистый бланк издательского договора, сказал доверительно:
– Значит, так. Мы сейчас подписываем договор, а через пару недель, как положено по закону, вы еще и аванс получите. А про книгу стихов забудьте. Не было у вас книги стихов. И не будет. Зачем вам это упадничество? Вам прозу надо писать. Мы-то с вами знаем, что вы талантливый человек. Вам нельзя разбрасываться. У меня нюх на талант. Я не чета
– Десяти достаточно, – нагло ответил я.
Прозаик М кивнул одобрительно:
– Правильно. Это следующую вашу книжку мы сделаем листов в тридцать.
– А о чем повесть? – задал я главный вопрос.
– Ну, вы автор, вам видней. – Прозаик М. уклончиво повел глазами. – Вы в научном институте работаете. Геологи, их отношения, о чем они говорят... Странный, наверное, народец, да? Настроения всякие... И подробно, подробно обо всем, чтобы люди видели... Ведь работают ваши геологи на островах, без контроля... А там граница... Конфликты, наверное, возникают...
– Возникают, – нагло поддержал я.
– Ну? Ну? – загорелся прозаик М.
– Ну вот, скажем, – загорелся и я. – Два мэнээса одни на острове. Два младших научных сотрудника. Совсем одни, даже рабочего с ними нет – экономия. «Обиженные мужчины», так можно назвать повесть, – пришло мне в голову. – Ну, один случайно теряет записку.
– Ну, ну!
– Значит, успел до отъезда наставить рога своему спутнику.
Прозаик М. разочарованно вздохнул.
– И вот они только вдвоем на острове, а снять их могут только в сентябре. Пока же – июнь.
Я посмотрел на прозаика М.
Он несколько натянуто кивнул:
– Верное направление.
И подсказал:
– Но глубже, глубже копайте. Один пусть обманет другого. Жестоко, диалектически. Художественно подчеркните, что тот, который обманут, человек принципиальный, прямой. Он член партии, коммунист со стажем. И соответственно ведет себя.
– Это как?
– Ну, скажем, проводит закрытое партийное собрание.
– Так он один партийный в отряде.
– Потому и закрытое.
– Ага, – понял я прозаика М. – А потом в кальдере Заварицкого тот, который плохой и беспартийный, срывается с гребня горы. Никаких у него нравственных идеалов, к тому времени все становится ясно. А там обрыв, не дай Бог. И тот, которого обидели, он настоящий коммунист, он протягивает человеку руку...
Меня тошнило от собственного голоса. Но прозаик М. весело поднял глаза, он ведь уже понял, что я куплен, потому и упростил речь, как полагается между понимающими друг друга людьми:
– А на хера?
– Что на хера?
– На хера ему протягивать руку этому придурку. Пусть летит вниз. Выживает сильнейший. Пиши только полнокровные характеры.
И тогда до меня дошло: прозаик М. разговаривает со мной всерьез.
И издательский договор лежит на столе всерьез. И аванс обещан всерьез.
А ты, Миша, говоришь – технология.
Роман с издательством не случился.
Он в принципе не мог случиться из-за тех самых «свойств автора».
Я предпочел описывать задворки социализма, тем более что вид на них открывался как раз из моего окна. Не зря А.Грачев или В.Санги (точно не помню) жаловались в какой-то газете: «На произведениях ряда сахалинских авторов лежит отпечаток чисто формальных изысков, расплывчатости идейных убеждений, преувеличенного внимания к сугубо личным переживаниям...»
Чего-то я не понимал.
Но вот странно.
Мысль написать повесть об островах (я Курилы знал и любил) подал мне все же прозаик М. Лет через пятнадцать (к тому времени я жил в Новосибирске, был принят в Союз писателей – без помощи романов, написанных по заказу) я сел-таки за пишущую машинку. Георгий Иосифович Гуревич подстегнул меня: «Коль вы так заботитесь о выигрышном, спускайте пришельцев на Курилы. Возможен и другой вариант – богодулы и геологи на другой планете». И Аркадий Натанович Стругацкий, прочтя какую-то из моих вещей, заметил: «На кой хрен тебе вселенские масштабы? Никогда из этого ничего хорошего не получается, поверь мне».
Я поверил.
И сел за машинку.
И написал истинно островную вещь.
И эпиграф к ней любовно подобрал из Псалмов: «Там плавают корабли; там Левиафан, которого Ты сотворил играть в нем».
Короче, повесть «Великий Краббен» была написана, прошла все официальные инстанции и в 1984 году сборник сибирской фантастики под тем же названием вышел в свет. Впрочем, по удачной подаче одного из коллег книгу незамедлительно затребовали на контрольное резенцирование в Госкомиздат РСФСР и также незамедлительно приказали уничтожить. Весь тираж – 30 000 экземпляров. История, в общем, ординарная. Валентин Саввич Пикуль писал мне: «Сам бывал в критических ситуациях... Помню хорошего человека и честного писателя (ныне покойного) Дм. Острова, у которого на моих глазах сняли с прилавков три книги подряд. Все пройдет – верьте мне! – все мои романы прежде были охаяны и отвергнуты – потом шли нарасхват. Нужно время и нервы. Почаще вспоминайте царя Соломона. Когда ему было кисло, он поворачивал на пальце кольцо, украшенное мудрейшей надписью:
И опять, как в 1969 году, я остался без книги.
Но если тогда, на Сахалине, книгу стихов уничтожили за упадничество и за то, что я неверно толковал действия советского князя Святослава, то теперь, если верить официальным рецензентам, дело оказалось куда хуже. Во-первых, по мнению рецензентов, я пропагандировал лженауку (морской змей, ожившие плезиозавры), во-вторых, любовался задворками социализма (заброшенные поселки, печальный быт, подчеркнутый величием океана), в-третьих, давал героям подозрительные имена, от чего, по мнению рецензентов, они получались какими-то неубедительными.
Кстати, превосходный сюжет.
История потомственного интеллигента, всегда в первом колене.
Выиграв гражданскую войну, крестьянин Козлов попадает на рабфак, оканчивает факультет красной профессуры, пишет и издает книги по новейшей истории, затем посадка в тридцать седьмом – карьера интеллигента в первом поколении заканчивается.
Сын Козлова Васька попадает в детдом, живет трудной рабочей жизнью, благодаря уму выбивается в люди, оканчивает институт, занимается, как отец, историей, пишет и издает интересные книги и садится, как отец, только уже в пятьдесят первом.
Ушлый сынишка Васьки Иван подрастает в деревне у дальнего родственника. Типичная деревенщина, каво да чево, но попадает в город, оканчивает университет, опять, как его отец и
