страху, вызванному отсутствием педагогического опыта, прибавилась боязнь не понимать и не быть понятым. Но все обошлось, благодаря присущему Бродскому упорству и духу соперничества — ведь, помимо всего прочего, неуспех означал бы победу тех, кто выгнал его из России, — и через полгода он уже справился с задачей.
«Я без ума от английского языка», — объяснял Бродский, хотя амбиций писать стихи по-английски, стать англоязычным поэтом у него не было, по крайней мере вначале. После первой попытки в 1974 году (элегии на смерть Одена) он ничего не публиковал по-английски до 1977 года, когда написал другое стихотворение в том же жанре, на этот раз на смерть американского поэта Роберта Лоуэлла: «Elegy: for Robert Lowell» — стихотворение куда более совершенное и в поэтическом плане, и в плане владения английским, чем элегия памяти Одена. Следующее стихотворение, написанное по-английски, появилось в 1983 году. За всю жизнь Бродский напечатал около тридцати оригинальных стихотворений по-английски, что составляет весьма незначительную часть его поэтического творчества (приблизительно девятьсот стихотворений и поэм). Но кроме оригинальных английских стихотворений, у Бродского есть еще и такие, что написаны по-русски и переведены на английский им самим или вместе с кем-то другим. Если учитывать и эти переводы, получится около ста пятидесяти стихотворений.
У Бродского не было, по его словам, «стремления сделать существенный вклад в английскую поэзию», сочиняя стихи на этом языке. Зато он очень следил за тем, чтобы переводы его русских стихотворений были как можно ближе к оригиналам. На переводы в первом сборнике, «Избранные стихотворения», он не мог влиять, поскольку, во-первых, книга составлялась за границей, а во-вторых, потому что его английский был тогда недостаточно хорош. Но в подготовке сборника «Часть речи» («A Part of Speech», 1980) он уже мог принять прямое участие и сообщил во введении, что «позволил себе переработать некоторые переводы с целью приблизить их к оригиналу, иногда, возможно, ценой гибкости».
Позволил себе Бродский это потому, что переводчики не всегда могли или хотели соблюдать форму оригинала: размер, ритм и рифму. А в этом вопросе он был непоколебим. И его жесткая позиция вытекала, прежде всего, из его взглядов на организующую функцию формы, но, разумеется, опиралась и на традицию русского стиха. В отличие от русских, на Западе большинство поэтов уже три четверти века пренебрегают рифмой. Кроме того, в каждом языке есть свои возможности и ограничения: женскими рифмами, например, трудно пользоваться в английском с его преобладанием односложных слов. Говоря о переводе Бродского на английский, Дерек Уолкотт указал и на другую проблему: тройная рифма, используемая Бродским, например, в «Пятой годовщине», имеет в английском иронический оттенок (как у Байрона), а порой рискует прозвучать и просто комично.
Таких возражений Бродский не признавал: он настаивал на том, чтобы перевод следовал оригиналу до мельчайших деталей, что приводило к постоянным конфликтам с переводчиками. «Иосиф использовал только кнут, не пряник — не помню ни одной похвалы в свой адрес», — рассказывает Аллан Майерс, английский переводчик, с которым Бродский работал больше всего. Бродский не сдавался даже тогда, когда Майерс пытался уговорить его исправить явные грамматические ошибки — и они остались в печатном тексте. Наконец конфликты стали такими острыми, что Майерс — так же, как и многие его коллеги, — перестал переводить стихи Бродского.
¦
Если Бродский-стихотворец по-английски писал мало, то Бродский-эссеист, напротив, писал больше по-английски, чем по-русски: из шестидесяти эссе и больших статей, вошедших в его «Сочинения» в семи томах (СПб., 1997—2001), только семнадцать написаны по-русски. К этому надо добавить приблизительно столько же прозаических вещей малых форм — письма в редакции, полемические отклики, рецензии и т. д., — которые никогда не были переведены на русский, что делает перевес в пользу английского еще более разительным: проза была для Бродского в высшей степени английским занятием.
Свое первое эссе «Меньше единицы» Бродский сочинил в 1976 году, а «Сын цивилизации» (о Мандельштаме), «Песнь маятника» (о Константиносе Кавафисе) и «В тени Данте» (о Эудженио Монтале) датированы 1977 годом. Все они включены в первый сборник эссеистики Бродского «Меньше единицы», вышедший в 1986 году. Из этих восемнадцати эссе два были посвящены человеку, из-за которого Бродский, собственно, и стал писать по-английски. Лишь три вещи представляли собой перевод с русского: «Поэт и проза» и «Об одном стихотворении» (о Цветаевой) были переведены без участия Бродского, а «Путешествие в Стамбул» — им самим совместно с Алланом Майерсом. Публикацией сборника «Меньше единицы» Бродский заложил фундамент своей репутации англоязычного писателя. Книгу хвалили по обе стороны Атлантического океана, и она была удостоена одной из самых престижных американских литературных премий — премии Национального совета критиков США.
Как англоязычного эссеиста и русскоязычного поэта Бродского иногда сравнивают с Владимиром Набоковым и Джозефом Конрадом. Это справедливо в том смысле, что для всех троих английский — второй язык. Но, в общем, сравнение неудачно. Набоков выучил английский еще ребенком и после эмиграции учился в Кембридже, а Конрад, рожденный в России поляк, покинул страну в возрасте семнадцати лет и никогда не писал на другом языке, кроме английского.
Путь Бродского к мастерству был намного более длинным и извилистым. Выучить новый язык после пятнадцати лет вообще трудно, тем более для человека, прожившего первые тридцать два года в моноязычной культуре. Поэтому Бродский так никогда и не достиг в английском уровня Набокова или Конрада. Он поглощал книги и словари, и с годами его знания английского языка стали воистину впечатляющими. Но всем богатством английской идиоматики он так и не овладел — ни устно, ни на бумаге.
Возможно, дело было отчасти в отсутствии психологической подготовленности. Тогда как западные дети поколения Бродского ездили в Англию на летние курсы (или, по крайней мере, имели возможность совершить такую поездку), советские дети о посещении чужой страны не могли и мечтать. Что касается встречи с чужим языком, заметил Бродский, то «русский человек… обстоятельствами жизни к этому не подготовлен».
Его первой встречей с английским можно считать встречу с Оденом. До того он почти не слышал живой английской речи и потому с трудом понимал, что тот говорил, — тем более что Оден говорил на «british English, но сдобренном трансатлантическим соусом», и очень быстро. «То есть словарный запас у меня был достаточный, может быть, — рассказывал он мне, — но опыта звучания языка, опыта интонации, разнообразных интонаций, а язык это именно разнообразные интонации, у меня совершенно никакого не было». Когда спустя несколько недель после встречи с Оденом он впервые услышал из уст Стивена Спендера оксфордский английский с его «феноменальным благородством звука», он был ошеломлен. «Я помню свою реакцию, — рассказывал он, — я чуть не обмер, я просто был потрясен! Физически потрясен!»
Бродский был и остался англофилом, Англия и Оден были для него синонимы. Хотя он прожил двадцать четыре года в США, английское произношение осталось его идеалом. Однако, как ни старался, он не мог избавиться от своего тяжелого русского акцента. В частной обстановке это не имело значения, но на публике последствия могли быть катастрофическими — люди просто не понимали, что он говорит. Хелен Бенедикт, нарисовавшая, может быть, лучший литературный портрет Бродского[12], рассказывает о его выступлении в Нью-Йорке, где он, нервничая, «стал читать несколько стихов по-английски… но читал слишком быстро и делал слишком много ошибок в произношении, чтобы публика его поняла. Время от времени он обрывал чтение посередине предложения и с жестом нетерпения или отчаяния проводил рукой по лысеющей голове».
Сам я четко помню доклад, прочитанный Бродским на симпозиуме о «высококачественной литературе», устроенном Шведской академией в 1991 году. Он читал так нервно и быстро, что было совершенно невозможно понять, что он говорит. Руки судорожно искали карманы пиджака, то попадая, то проскальзывая мимо, он потел и говорил все быстрее и быстрее, что усилило и просодические недостатки произношения, и русский акцент. После доклада и вежливых аплодисментов воцарилась неловкая тишина: никто не мог задать ни одного вопроса, так как никто не понял, о чем был доклад.
По пути в гостиницу Бродский явно испытывал облегчение от мысли, что все уже позади. Осознав, что представление было не из лучших, он пошутил: все-таки оно было понятнее, чем доклад, с которым он
