Мой друг так и не простил мне гибели этого неосторожного и плохо осведомленного старика, но на людях он до конца выдержи­вал линию поведения, которой в душе не находил оправданий. Я сто­ял у окна и слушал Конрада не перебивая; более того, я едва его слы­шал. Маленькая фигурка, выделявшаяся на фоне снега, грязи и серого неба, занимала мое внимание, и я боялся одного: что Конрад встанет и подойдет, прихрамывая, чтобы тоже взглянуть в окно. Оно выхо­дило во двор, и за старой пекарней был хорошо виден поворот доро­ги, ведущей в деревню под названием Марба на другом берегу озера, Софи шла медленно, с трудом отрывая от земли тяжелые валенки, оставлявшие за ней огромные следы; она низко пригибала голову, видимо ослепнув от ветра, и с узелком в руке походила издали на торговку-разносчицу. Я не смел дышать, пока ее покрытая шалью голова не скрылась за невысокой полуразрушенной стеной, что тя­нулась вдоль дороги. Все укоры, которые голос Конрада продолжал изливать на меня, я безропотно принимал взамен справедливых уп­реков, которые мой друг был бы вправе бросить мне, если бы знал, что я отпустил Софи одну в неизвестном направлении без надежды, что она вернется. Я уверен, что в тот момент ее мужества хватало только на то, чтобы идти прямо и не оборачиваться назад; мы с Кон­радом легко нагнали бы ее и силой привели обратно, но этого-то как раз я не хотел. Во-первых, во мне говорила обида, а потом, после того что произошло между ней и мною, я бы не вынес, если бы для нас снова установилось и продолжало существовать прежнее положе­ние, напряженное и неизменное. Ну, и любопытство тоже, да и по­просту я хотел дать возможность событиям развиваться своим чере­дом. Одно, по крайней мере, было ясно: она не собиралась броситься в объятия Фолькмара. Также, вопреки догадке, которая на мгнове­ние мелькнула у меня, эта заброшенная бечевая тропа не могла при­вести ее к форпостам красных. Я слишком хорошо знал Софи, что­бы не понимать, что больше мы ее живой в Кратовице не увидим, но, несмотря ни на что, во мне жила уверенность, что еще настанет день, когда мы встретимся лицом к лицу. И даже знай я, в каких обстоятельствах это случится, наверное, все равно пальцем бы не шевельнул и не подумал бы становиться ей поперек дороги, Софи не была ребенком, а я, на свой лад, достаточно уважаю людей, чтобы не мешать им принимать самостоятельные решения.

Это может показаться странным, но прошло почти тридцать часов, прежде чем исчезновение Софи заметили. Как и следовало ожидать, первым поднял тревогу Шопен. Он встретил Софи нака­нуне около полудня в том месте, где дорога на Марбу сворачивает от берега и углубляется в еловый лесок. Софи попросила у него заку­рить; сигареты у него как раз кончились, и он разделил с нею послед­нюю из пачки. Они присели рядом на старую скамью, оставшуюся там расшатанной свидетельницей тех времен, когда все озерцо на­ходилось в границах парка, и Софи поинтересовалась, как себя чув­ствует жена Шопена — та только что родила в варшавской клинике. Расставаясь, она велела ему молчать об этой встрече.

— Только держи язык за зубами, понял? Видишь ли, дружище, меня Эрик послал.

Шопен привык, что она выполняла для меня небезопасные пору­чения, и неодобрения своего не высказывал. На другой день, однако, он спросил меня, посылал ли я девушку по какому-нибудь делу в Мар­ бу. Я в ответ лишь пожал плечами, но Конрад встревожился и пристал ко мне с расспросами; мне ничего не оставалось, как солгать и зая­вить, что с моего возвращения я Софи не видел. Было бы, наверно, благоразумнее признаться, что я встретил ее на лестнице, но ведь лжем мы почти всегда для себя, а я силился подавить в себе воспоминание.

Назавтра двое вновь прибывших в Кратовице — русские бежен­цы — обмолвились о молоденькой крестьянке в меховой шубке, с которой они повстречались в пути; это произошло в какой-то хи­жине, где они отдыхали, пережидая метель. Они поздоровались с нею и перебросились шутками, но плохо друг друга поняли, так как эти двое не знали местного диалекта; еще она поделилась с ними хлебом. В ответ на вопросы, которые один из них попытался задать по-немецки, девушка покачала головой, как будто говорила только на здешнем наречии. Шопен уговорил Конрада прочесать окрест­ности, на это ничего не дало. Все фермы в округе опустели, а одино­кие следы, которые нашли на снегу, могли с тем же успехом принадлежать какому-нибудь бродяге или солдату. На другой день так разыгралась непогода, что даже Шопен отказался от мысли продол­жать поиски, а потом красные опять атаковали, и у нас появились другие заботы помимо бегства Софи.

Конрад не поручал мне стеречь свою сестру, и, в конце концов, не я умышленно толкнул Софи в скитания. И все же в эти долгие бессонные ночи образ девушки, бредущей по замерзшей грязи, вста­вал передо мной неотступно, точно привидение. В самом деле, мерт­вая Софи никогда после не преследовала меня так, как в то время Софи пропавшая. Поразмыслив над обстоятельствами ее бегства, я напал на след, но держал свою догадку при себе. Я давно подозревал, что, хоть Кратовице и отбили у красных, отношения Софи с быв­шим приказчиком из книжной лавки Григорием Лоевым не обо­рвались окончательно. А дорога на Марбу вела еще и в Лилиенкорн, где жила, занимаясь двумя весьма доходными ремеслами — повиту­хи и портнихи, — мать Лоева. Муж ее, Яков Лоев, промышлял делом не менее популярным и еще более доходным — ростовщичеством, — долгое время, хочется надеяться, без ведома сына, а затем к величай­ шему неудовольствию последнего. Когда в округе свирепствовали антибольшевистские силы, папашу Лоева пристрелили на пороге его лавчонки, и теперь в маленькой еврейской общине Лилиенкорна он занимал завидное положение мученика. Жена же его, хоть и была особой подозрительной со всех точек зрения, имея сына — команди­ра Красной армии, ухитрилась до этой поры удержаться в здешних краях, и для меня подобная изворотливость или беспринципность говорили не в ее пользу. В конце концов, кроме фарфоровой люстры и обитой алым репсом гостиной семейки Лоевых, Софи ничего в сво­ей жизни не видела за пределами Кратовице, и, коль скоро она нас покинула, больше ей, пожалуй, некуда было пойти. Для меня не было тайной, что она обращалась к мамаше Лоевой, когда боялась бере­менности или болезни после учиненного над нею насилия, первого ее несчастья. Если такая девушка однажды доверилась еврейской мат­роне, это уже было основанием для того, чтобы положиться на нее снова, когда бы ни понадобилось. Вообще-то — и я, надо думать, ока­зался достаточно проницателен, чтобы заметить это с первого взгля­да, вопреки самым дорогим моему сердцу предубеждениям, — на лице заплывшей жиром старухи читалась какая-то грубоватая доброта. В той казарменной жизни, которую Софи приходилось вести среди нас, их, как бы то ни было, связывала извечная женская солидарность.

Под предлогом сбора контрибуции я отправился в Лилиенкорн, взяв с собой несколько солдат, на стареньком бронированном грузо­вичке. Наша дребезжащая колымага остановилась у порога полуде­ ревенского, полугородского дома, где мамаша Лоева занималась суш­кой выстиранного белья на февральском солнышке, развешивая его в заброшенном саду эвакуировавшихся соседей. Поверх черного пла­тья и белого полотняного передника я узнал куцую порванную шуб­ку Софи, которая смешно обтягивала внушительное пузо старухи. При обыске не было обнаружено ничего, кроме ожидаемого количества эмалированных тазов, швейных машинок, антисептических средств и потрепанных берлинских журналов мод двухлетней давности. Пока мои солдаты рылись в шкафах, ломившихся от старья, оставленного неимущими крестьянками в залог повитухе, мамаша Лоева усадила меня на красный диванчик в столовой. Не желая объяснить, как по­пала к ней шубка Софи, она, однако, со смесью омерзительного подо­бострастия и библейского радушия уговаривала меня выпить хотя бы стакан чаю. Такая чрезмерная любезность в конце концов показа­лась мне подозрительной, и я поспел на кухню как раз вовремя, что­бы не дать десятку писем от дражайшего Григория сгореть в пламе­ни, лизавшем бока самовара. Из материнского суеверия мамаша Лоева хранила эти компрометирующие бумаги, но последняя была получена не меньше двух недель назад, и, стало быть, из них я ничего не мог узнать о том, что меня интересовало. По обвинению в связях с красными старой еврейке грозил бы расстрел, даже если эти почер­невшие листки содержали лишь невинные изъявления сыновней любви, — но ведь письма могли быть и зашифрованы. Улики были более чем вескими, чтобы оправдать подобный приговор даже в гла­зах самой обвиняемой. Поэтому, когда мы снова уселись на красный репс, старуха скрепя сердце перешла от запирательства к полуприз­нанию. Она поведала мне, что выбившаяся из сил Софи передохнула у нее в четверг вечером, а среди ночи ушла. Но насчет цели этого ви­зита я поначалу не мог добиться никаких объяснений.

— Она просто хотела со мной повидаться, вот и все, — загадоч­ным тоном изрекла старая еврейка, нервно мигая набрякшими ве­ками, глаза под которыми, однако, были все еще красивы.

 — Она была беременна?

 Я не просто хотел нахамить. Ничего не зная наверняка, человек может далеко зайти по пути предположений. Если бы одно из не­давних похождений Софи имело последствия, девушка, конечно, бежала бы от меня именно так, как она это сделала; в таком случае стычка на лестнице