Московского Университета, Андрей Николаевич Белозерский (в близком будущем академик, затем вице- президент АН СССР и «глава советской молекулярной биологии»). Это был очень симпатичный человек с замечательными свойствами педагога — он с чрезвычайным вниманием относился к своим студентам, выбирая среди них «надежду отечества» ближайшего будущего. Ему обязаны своей научной карьерой многие биохимики нашего времени. Андрей Николаевич не мог в своем докладе обойти чрезвычайные события в биохимии - работу Эвери и сотрудников (США), в которой было показано, что чистая ДНК передает наследуемые свойства в культуре пневмококков, следовательно, нуклеиновые кислоты, в самом деле — вещества наследственности; а также работу Уотсона и Крика о двойной спирали ДНК как основы молекулярных механизмов размножения, наследственности, изменчивости, что и стало потом называться «Молекулярная биология». Но рассказывал об этом докладчик, подчеркивая сомнительность таких выводов, полагая (или говоря), что в работах с ДНК и пневмококками скорее всего не были учтены ничтожные, но очень активные примеси белка. Я с большим почтением относился к Андрею Николаевичу, помнил его лекции - особенно по биохимии антибиотиков — и послал ему записку. Почему он так говорит? И не упоминает многих других доказательств особой роли ДНК в наследственности? Андрей Николаевич ответил на все записки, кроме моей. Но после доклада подошел ко мне (а я не думал, что он знает меня в лицо — одного из многих студентов на его лекциях) и сказал тихим голосом: «Как Вы не понимаете, что я не могу публично говорить так о нуклеиновых кислотах...» (Основа жизни — белок! — так трактовали философские — и очень интересные — высказывания Энгельса). Поэтому первую лекцию — доклад о роли нуклеиновых кислот и о двойной спирали ДНК в Москве прочел выдающийся физик-теоретик И. Е. Тамм. А тут перед аудиторией выступает знаменитый генетик. Он на Урале, «на объекте», продолжает классические генетические исследования, в том числе на плодовой мушке дрозофиле. Бедная дрозофила! В 1948 г. бесценные коллекции мутантных мух, когда-то, еще в 20-е годы подаренные Кольцову великим генетиком Меллером, уничтожили как классовых врагов ... На Урале Н. В. со всей мощью общебиологического экологического анализа и истинной (а не мичуринской!) генетики разрабатывал способы защиты от радиационных поражений и, особенно, способы биологической очистки от радиоактивных загрязнений почвы, вод, воздуха. Он рассказывал об этом в своих лекциях. Его слушали, как слушают бледные истощенные узники человека с воли. Какой забытый русский язык! Риторические фигуры, логика, интонации, метафоры. А главное — свобода. Свобода и глубина мысли, свобода оценок и суждений. Откуда он, такой свободный и громогласный? Из лагерно-тюремного института, «объекта». Какой парадокс. Поймут ли это новые поколения, жители свободных стран?

Бывшие сокамерники Н.В.Тимофеев-Ресовский и А.И.Солженицын. Обнинск, 1968 г. У меня возникло и на долгие годы осталось впечатление ожившего ископаемого. Перед нами был человек России прежней. России до 1914 г. Впечатление это все усиливалось год за годом, когда мне доводилось видеть и слышать Н. В. Было удивительно, что он не просто знает своих предков с допетровских времен — он живо представляет их облик и привычки, достоинства и странности. Он рассказывает о событиях XVIII и XIX веков как очевидец. И объясняет эту свою способность поздними браками и долгожительством своих предков. Дети слушают рассказы бабушки или деда о событиях их давнего детства и о том, что слышали они сами от своих бабушек и дедов. Так «в три прыжка» можно перелететь через столетие. Но, ясно, этого мало. Нужен еще особый художественный склад, красочные впечатления от услышанного, особое внимание к «историям». И вовсе не только к историям своих предков. Поразительны его рассказы о людях петровского и после- петровского времени. О профессорах Московского Университета прошлого века, литераторах, художниках, священниках. Бесценны красочные рассказы и его впечатления от жизни в Германии, семинарах Нильса Бора, рассказы о гражданской войне, дореволюционной гимназии, о своих учителях и друзьях С. С. Четверикове, Н. К. Кольцове, Н. И. Вавилове. Поразительна история его добровольного ухода на фронт Первой Мировой войны — 17-летним со смесью патриотизма и романтизма — он казак Тимофеев и князь Всеволожский должен защищать Родину, да еще и на коне, да с шашкой... А там грязь и вонь и кровь окопной войны и всеобщее разложение. А в Москве Университет и Лелька (Елена Александровна). И долгое, с невероятными приключениями, возвращение в Москву. Через гетманскую самостийную Украину, где его мобилизовали в армию («раз казак») и он получил, наконец, коня и научился рубить шашкой, не отрубая коню ухо. И бегство, и снова препятствие - банда «зеленых» - «иди к нам или к стенке!» И чаепитие с атаманом (по обычаю местным учителем!), потрясенным тем, что Н. В. — родственник великого Кропоткина. И сам Н. В. во главе 17 конников с саблями несется в атаку на сплошную стену тяжеловесных немецких улан. И почти оперная сцена - лежащий без сознания от удара саблей плашмя по голове Н. В. на опустевшем поле боя. Ночь. Тучи. Луна. Но конь казацкий не уходит, стоит над ним, пока казак жив. И лежащий почти поперек седла всадник - конь сам находит дорогу в деревню, где в пьяном умилении бандиты (смотревшие из-за деревьев и кустов за сражением) прославляют подвиги погибших. А потом (и не сразу, и не скоро), Москва, Лелька, Университет. И столько красок, такая живопись и самобытность в этих рассказах... А потом, уже будучи студентом — красноармеец — бои с армией Деникина. Жесточайший тиф. Тифозный барак. Смерть вокруг. Суп из селедочных голов — «черные глазки». И снова Университет. Звенигородская биостанция, подаренная Университету учеником Кольцова - С. Н. Скадовским. И сказочная поэзия работы на озере Глубоком с другом, замечательным человеком, эмбриологом Д. П. Филатовым. И буйные подвиги бородатых молодцев в одеждах из мешков — дыра для головы и две для рук. И «похищение девок» — инсценировки разбойничьих нападений на «ничего не подозревающую» юную красавицу, и даже похищение наркома Н. А. Семашко - чтоб заехал из Кубинки на Звенигородскую биостанцию. И все это плохо укладывается у меня в хронологию. Это, получается, еще до фронта ходил юный Н. В. по Москве с профессором Университета Иваном Фроловичем Огневым и великим художником М. В. Нестеровым — знатоками и любителями церковного пения и иконописи. А церквей «сорок сороков»... И тогда же странствовал Н. В. по беломорскому побережью в поисках старообрядческих икон, сохраняемых (уничтожать нельзя!) в виде «бубликов» на кольцевой проволоке, продетой в небольшое отверстие, в церквях поморских сел. И с детства - церковное пение и знание служб. А в студенческое время - прекрасный бас — в университетской церкви (угол Б. Никитской и Моховой) пел «в очередь с Юрочкой Боголюбским и первым басом Большого театра Василием Родионовичем Петровым». Среди моих магнитофонных записей представляются особо ценными пленки, сохранившие пение Н. В. Пение — важная часть жизни Н. В. Можно попытаться вообразить, как звучали голоса вечерами на берегу Москвы-реки, на Звенигородской биостанции, как пел он, оторванный от Родины в Германии. Есть рассказ Н. В. — пел романсы и песни в лагере и слушали его уголовники и другие узники. Но мне кажется особо замечательным его рассказ о пении оживающего, возвращающегося к жизни, из беспамятства после лагерной пеллагры Н. В. Он еще не мог ходить — ноги не подчинялись, а голос и разум появились. И он стал пробовать голос, напевая «первым басом» церковные напевы православной службы. Он был один в специальной палате, около него дежурили сестра или врач - зам. наркома Внутренних дел А. П. Завенягин велел вылечить (!) — а это серьезно. В многоголосном, очень сложном церковном пении плохо петь одному. И вот из другой палаты стал доноситься чуть дребезжащий тенор, правильно вторящий и знающий службу. Мне непонятно, как и почему Д. А. Гранин не использовал эту замечательную и даже умилительную картину в своем «Зубре» — книге о Н. В. (см. в [9]). Тенор из другой палаты - «старичок», как говорил Н. В. - генерал НКВД, когда-то до революции певший в церковном хоре. Дуэт арестанта и генерала репрессивной службы! По их просьбе их поместили в одну палату. Слушать их пение собирались врачи и сестры всей больницы (в холле около палаты). Удивительно, но в рассказе обо всем этом, записанным В. Д. Дувакиным и М. В. Радзишевской, эта история изложена несколько иначе — опущены самые, как мне кажется, красочные подробности (см. [8]). Я думаю потому, что к их записям он готовился и несколько «фильтровал» свое изложение. Я же записывал свободные и веселые истории «раскованного» автора. В магнитофонных записях, сделанных у костра светлой июньской ночью в 1967 г. Н. В. пел старинные казачьи песни и романсы. Есть там одна. Ее, как рассказывал Н. В., пели в конном строю, при езде шагом. Ее слова: «Эх, Россия, мать Россия, мать Российская земля!» и все, и снова «Эх, Россия...», постепенно убыстряя темп. И это, возможно, главная песня Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского. Н. В. сыграл выдающуюся роль в восстановлении истинной биологии в стране и особую роль в становлении нашей кафедры Биофизики на Физическом факультете МГУ. Непосредственным знакомством с Н. В. мы обязаны Валерию Сойферу. Сойфер был тогда студентом Тимирязевской сельскохозяйственной академии и — единственный случай в истории! — сумел добиться перевода на Физический факультет и затем поступить на вновь организуемую кафедру