строчки из статьи В. В. Бабкова. Как эта сцена похожа на допрос Джордано Бруно или Галилея! Но Кольцов не сдался, «не разоружился» как тогда говорили. Его сняли с поста директора. Но не арестовали. Возможно именно потому, что он не шел ни на какие компромиссы. Осенью 1940 г. Кольцов поехал в Ленинград, В гостинице «Европейская» у него произошел инфаркт сердца. В этот момент он писал текст речи «Химия и морфология» для юбилейного заседания Московского общества испытателей природы. 2 декабря он умер. Его жена Мария Полиевктовна написала о смерти Н. К. письмо в Москву и ... умерла. Мне рассказывал В. П. Эфроимсон, что они - молодые ученики и сотрудники Н. К. — посмеивались, считая экзальтацией уверения М. П., что она не переживет утрату Н. К. Полные раскаяния и печали стояли они в зале Института Экспериментальной Биологии в Москве перед двумя гробами, усыпанными цветами. Кончилась жизнь великого человека, а им, его ученикам, еще предстояло множество испытаний, в которых он всегда был для них нравственным эталоном. Странный поступок Д.А.Сухарева и Д.А.Сахарова Высокочтимые мною поэт Дмитрий Сухарев и физиолог Дмитрий Сахаров поразили меня недавно художественной публикацией [11] с осуждением моей оценки жизни Н.К.Кольцова (а также Н.В.Тимофеева-Ресовского и профессора М. Г. Удельнова — о них я выскажусь в соответствующих главах этой книги; см.гл. 13 и гл.41). Причина этой публикации — трагическая участь X. С. Коштоянца. Выше, в тексте этой главы, видно, что я лишь упомянул о том, что X. С. Коштоянц был членом комиссии, осудившей Н. К. Кольцова за его работы по евгенике. Все последующие годы жизни X. С. Коштоянца его участие в этой комиссии и авторство в статье в Правде «Лжеученым не место в Академии» отравляли ему жизнь. Я не хотел привлекать повышенное внимание читателя к этой трагедии. Художественный текст Д. Сухарева и Д. Сахарова заставляет меня сделать это. На вызовы надо отвечать. X. С. Коштоянц — заведующий кафедрой Физиологии животных биофака МГУ с 1943 до 1961 гг. Автор ценных научных исследований и книг. Автор книг и трудов по истории физиологии в России [10]. Я, студент, с нетерпением ждал его лекций. Мне говорили, что это замечательный лектор. Но когда пришло время нашему курсу (1947-1948 гг.), он к лекционной деятельности явно охладел. Ему было скучно. Он часто замолкал и недоуменно смотрел на аудиторию. Лекции были мало полезны. А книга его по сравнительной физиологии была живой и интересной. Мы, естественно, не знали причин этой очевидной депрессии. Сколько могу судить, его основной научный вклад состоял в утверждении особой роли состояния сульфгидрильных групп в белках в физиологических процессах и участии белков-ферментов в распространении возбуждения по нерву. Этому посвящены его статьи, в том числе в Nature в 1946 г. Д. Сахаров считает эту идею и мысль о роли белков в качестве рецепторов достойной Нобелевской премии. Я бы не стал так высоко ценить эти премии — суета это. А о центральной роли сульфгидрильных групп в биохимии и в жизни клетки много было сказано и ранее. Так, российский эмигрант Лев Рапкин (Париж) в 1920-е и 1930-е годы публиковал замечательные работы об этом. Допущение Коштоянцем особой роли ферментов в распространении возбуждения, по-видимому, ошибочно. Это не упрек автору допущения, это — жизнь науки. Казалось бы — лучшее учебное заведение СССР — Московский Университет, замечательная кафедра, которой ранее руководили выдающиеся люди, в том числе И. М. Сеченов, налаженный учебный процесс (уникальный «Большой практикум»), любознательные студенты, возможность научных исследований, благожелательность администрации и партийных органов - чего еще желать для полного счастья... Но X. С. был мрачен и удручен.

И только много лет после окончания Университета я понял возможную причину этого удручения. Не знаю, это не дано знать никому, был ли он удручен угрызениями совести или «глухим неодобрением» научного сообщества. Он был членом-корреспондентом Академии наук СССР. По всем критериям он не уступал коллегам, ставшим действительными членами Академии — «просто» академиками. Но когда пришло время ему баллотироваться в академики, в Президиум академии поступила телеграмма: «Лжеученому Коштоянцу не место в Академии наук». Все это одна из иллюстраций сказанного в Предисловии о тонкости грани между конформизмом и злодейством, о трудности участи конформистов. Насколько легче бывает «чистым» героям и «определенным» злодеям. Мне близко и понятно стремление Дмитрия Сахарова защитить имя своего учителя. Но не надо это делать, искажая и оскорбляя память других наших учителей. Я (не первый!) назвал работу комиссии 1939 г. «судом инквизиции». Д. Сухарев и Д. Сахаров пишут: «следует признать, что заключение комиссии помешало великому нашему биологу, члену-корреспонденту Академии наук СССР Николаю Константиновичу Кольцову, стать полным академиком. Это несостоявшееся повышение академического статуса бескомпромиссный профессор Шноль приравнивает к ужасающей казни Джордано Бруно, которого, как мы помним, живьем сожгли на костре. За такие черные дела члены комиссии, то есть Коштоянц и „ряд других столь же симпатичных лиц', названы ни много ни мало судом инквизиции... Спору нет, Николай Константинович Кольцов был великим биологом, лучшим среди лучших. Русская экспериментальная биология уже в первые послереволюционные десятилетия заняла лидирующие позиции в мировой науке, и случилось это во многом благодаря лично Кольцову и школе Кольцова (а также благодаря поддержке со стороны молодого государства, которое уже в 1918 г. создало „под Кольцова' специальный институт). (Это неверно! Институт был создан на деньги Леденцовского общества в марте 1917 г — С.Ш.). Если бы все неприятности свелись к тому, что в результате увлечения Кольцова евгеникой он лишился должности директора „своего' института и возможности перейти из членкоров в полные академики, это по большому счету было бы пустяком». Тут я должен остановиться. Ну, зачем так? Вот фрагменты из книги В. Сойфера [6]: «...во время дискуссии по генетике и селекции в декабре 1936 г. Николай Константинович вел себя непримиримо по отношению к тем, кто выступил с нападками на генетику (прежде всего, сторонники Лысенко). Понимая, может быть, лучше и яснее, чем все его коллеги, к чему клонят организаторы дискуссии, он после закрытия сессии направил в январе 1937 г. президенту ВАСХНИЛ (копии - Я. А. Яковлеву и заведующему отделом науки ЦК К. Я. Бауману) письмо, в котором прямо и честно заявил, что организация ТАКОЙ дискуссии - покровительство врунам и демагогам, никакой пользы ни науке, ни стране не принесет. Он остановился на недопустимом положении с преподаванием генетики в вузах, особенно в агрономических и животноводческих... Резким публичным нападкам Кольцов стал подвергаться весной 1937 г. Пример подал заведующий сельхозотделом ЦК партии Я.А.Яковлев, который квалифицировал Кольцова как „фашиствующего мракобеса... пытающегося превратить генетику в орудие реакционной политической борьбы'. ...Особенно жестко обвинения прозвучали 26-29 марта и 1 апреля 1937 г. на собраниях актива Президиума ВАСХНИЛ. Предлогом для срочного сбора актива послужил арест ряда сотрудников Президиума и сразу нескольких руководителей институтов этой академии (Антона Кузьмича Запорожца - директора Всесоюзного института удобрений и агропочвоведения, Владимира Владимировича Станчинского — директора Института сельскохозяйственной гибридизации и акклиматизации животных „Аскания-Нова' и других) Первые обвинения в адрес Кольцова произнес президент академии А. И. Муралов уже в самом начале заседания. После него один из руководителей академии - ее ученый секретарь и ответственный редактор „Бюллетеня ВАСХНИЛ' академик Л. С. Марголин сказал: ,Д К. Кольцов... рьяно отстаивал фашистские, расистские концепции...'. - И. И. Презент, который, откровенно перевирая сказанное Кольцовым, утверждал: Академик Кольцов выступил здесь, чтобы заявить, что он не отказывается ни от одного слова своих фашистских бредней' ...подстрекательством к аресту Кольцова было выступление директора Всесоюзного института животноводства Г. Е. Ермакова: ,До когда на трибуну выходит академик Кольцов и защищает свои фашистские это прямая контрреволюция'... „Собрание считает совершенно недопустимым, что акад. Кольцов на собрании актива выступил с защитой своих евгенических учений явно фашистского порядка, и требует от акад. Н. К. Кольцова совершенно определенной оценки своих вредных учений'. ...В июле 1937 г. в журнале „Социалистическая реконструкция сельского хозяйства' Г. Ермаков и К. Краснов еще раз назвали Кольцова пособником фашистов. Причем если раньше его обвиняли в сочувствии фашистским извращениям, то теперь и это было перевернуто и авторы статьи сообщали читателям, что взгляды Кольцова „ничем не отличаются от стержневой части фашистской программы! И возникает справедливый вопрос, не положены ли в основы программы фашистов эти 'научные труды' акад. Кольцова'». В эти годы были арестованы и убиты сотни тысяч советских граждан. Вокруг Кольцова носилась смерть. Множество его знакомых стали жертвами репрессий и при более мягких обвинениях. Крики истязаемых пытками и расстреливаемых людей в это время заглушали оркестры. Так что для комиссии был ужасный фон. Этот фон, смысл обвинений и следствий этих обвинений, знали и члены комиссии и, естественно, знал Н. К. Кольцов. Но определение «суд инквизиции» верно не только потому, что речь шла о смертельной опасности. Суд инквизиции — это когда человека судят и приговаривают за его взгляды, за убеждения, за мысли. Так что в словах «инквизиция» передержки нет. А то, что Кольцов вел