вкладывался он в стиль семинарского красноречия.

Но эти опасения отца Павла не оправдались. Едва стол был обметен и установлен в тенечке у крыльца, как, словно выросшая из-под земли, активистка Капитолинка покрыла его слежавшейся, слегка пожелтевшей, но широкой, с узорной каймой добротной скатертью.

Евстигнеевич, щурясь своими медвежьими глазками, присмотрелся к ней и тихонько шепнул Брянцеву:

— Эту самую скатерть я помню. Признаю. Деминская она. У него на праздничный стол постилали. И меточка его с угла вон виднеется. Значит, вот еще когда заграбастала. Ты старайся, — подмигнул он самой Капитолинке, — твоя статья в текущий момент очень даже сурьезная.

Активистка и сама понимала «сурьезность» своего положения. Она торопливо разгладила слежавшиеся складки скатерти и метнулась назад к дому.

— Сейчас еще салхветок к ней представлю. Куда я их забельщила, никак не припомню. Из ума вон.

— Ума твоего не хватит, чтоб упомнить всё, чего нахватала, — раскатисто пустил ей вслед Середа.

— А твое на собственном чердаке помещается? — незлобно подцепил его веселый зоотехник.

— Мое дело иное, — ощетинился на него бывший конвоец. — Верно, забирал добро от буржуев в гражданскую. Так то война была. Значит, трохвеи. Я за них жизнью своей рысковал. А чтоб от чужого разорения пользоваться, такого я себе не допускал. Или чтоб писать на кого. Этого за мной нет. Кого хошь спроси.

— Что было, то было и травой поросло, — распевно протянул Евстигнеевич, — у кажного свое было, — посмотрел он по очереди на перекорявшихся. — Его и поминать теперь нечего. Кто Богу не грешен? Время такое стояло, что и нехотя все безобразили. Так, отец Павел?

— Истинно, — подтвердил, как с амвона, бухгалтер, — Господу Богу ответ каждый сам даст, мы же ближним своим не судьи. «Кто без греха, тот первый брось камень» в Евангелии сказано.

— Правильно сказано, — помягчел Середа, — умная это книга. Я ее всю в точности знал, когда в хоре церковном пел.

— Да ведь и я тоже пошутил только, — оправдывался зоотехник, — какая тут может быть обида.

— Что было за каждым, это теперь подлежит забвению, — огладил рукой сверху вниз бритый подбородок бухгалтер, — предадим забвению личные распри и злобствования.

— Бородку-то, отец бухгалтер, теперь опять отрастить надобно, а то не по форме получается, — деловито посоветовал Середа, — служение-то свое восстановите ведь?

— Всенепременно. Но сие обсуждению здесь не подлежит, а на повестке дня стоит вопрос общего продовольствования. Обмолоченное зерно у нас имеется, но куда теперь на размол его вести, раз Гулиевская мельница взорвана, это никому не известно. Также и по части скота, то есть бывшего показательного стада, отары овец породы Рамбулье, молодняка и прочего. Всё это подлежит учету и сохранению. Но одновременно встает вопрос пользования, ибо хотя и не единым хлебом сыт человек, но без оного хлеба сему человеку обойтись невозможно.

— Это дело первейшее, — поддакнул Евстигнеевич, — пускай вот они, — указал он на Брянцева, — у офицера спросят, как и что. Разрешение какое там возьмут или как иначе.

«Действительно, кроме меня, этого сделать некому, — подумал Брянцев. — Вот и попал самотеком в «народные избранники». Жрать-то ведь надо. И какой-то регулятор экономики нужен. Значит — власть. Вероятно, она и всегда так зарождалась: не сверху, а снизу. Не от стремления повелевать, но от необходимости быть подвластным».

— Спросить я, конечно, спрошу, — сказал он громко, — но вряд ли получу точный ответ. Ведь это только разведчики, передовой разъезд, какой-то случайный младший офицер. Что он знает?

— Это мы понимаем, что разъезд, а всё-таки спросить надо, — поставил точку Середа. — Бабы, готово у вас?

Вокруг стола шла суетливая толкучка. Каждая хозяйка что-нибудь принесла, то на тарелке с каймой из розанов, то в глиняной чашке. Ольгунка распоряжалась, перекладывала, расставляла. Ее никто не ставил на это дело, но тоже как-то само собой вышло, что все женщины, в обычное время завзятые спорщицы и «протестантки», теперь молча и беспрекословно подчинились ее авторитету, лишь изредка подавая сами советы. И то неуверенно, даже просительно.

— Зеленым лучком, а не репкою помидоры-то посыпать было бы антиллигентнее?

— К творогу сахар нужен, а нет его. Значит, мед к творогу ставьте.

Полчаса пролетели незаметно, и по дороге, но теперь уже в обратном направлении, снова задымились клубы пыли.

— Вертаются! Ишь, на машинах как быстро скатали!

Завернув на двор, офицер что-то крикнул. Передовая машина сделала заезд и стала. Солдаты упруго спрыгнули с седел и из кабин.

— Смотри, пожалуйста, — удивился Середа, — оружие в корзинки кидают.

Солдаты действительно сбрасывали ремни автоматов и, расправляя затекшие ноги, шли гурьбой к столу.

Долговязый офицер прошагал прямо к Брянцеву и представился:

— Зондерфюрер Шток. Мы можем пробыть здесь не более пяти минут. Пусть солдаты съедят что- нибудь, но не садятся, — сказал он громко, обращаясь уже к ефрейтору.

— Могу вам предложить? — пододвинул к немцу налитую рюмку Брянцев.

— А вы сами? Давайте выпьем вместе за скорое окончание войны, за мир, за дружбу!

«Отравы боится», — подумал Брянцев, наливая себе в чашку. Но немец, не дожидаясь его, вытянул свою рюмку мелкими глотками и потянулся к рдевшим на большом блюде помидорам.

— У русских хороший обычай: сначала выпить, а потом съесть. Это усиливает аппетит. Впрочем, на войне аппетит не всегда приятен, — засмеялся он.

«Удобный момент заговорить о продовольствии», — подумал Брянцев. — Как поступить с выдачей населению продуктов питания? — начал он. — Ведь вы знаете, что мы жили в системе государственной экономики. Скот, например, государственный, да и хлеб тоже, — завел он издалека.

— Война ломает все системы, господин учитель, — перебил его эондерфюрер. — Ваш вопрос излишен, но русские нам часто его задают. Конечно, берите, что надо, и пользуйтесь. Это совершенно ясно.

— Можно ли получить от вас письменное разрешение?

— Квач! — засмеялся офицер. — Какое разрешение? Как могу дать вам его я, не имея на то приказа? Берите и ешьте! Это — война. Потом прибудет гражданское управление и всё войдет в норму, порядок. А пока — война, война, господин учитель, и в прошлом, кажется, тоже офицер. — Но что это? Пожар? Смотрите! — указал он на дом, занимаемый Капитолинкою, от крыльца которого вздымались змеями огненные языки. — Распорядитесь тушить!

Но Брянцев не успел сказать ни слова, как Середа, зоотехник и Мишка разом понеслись к огню. Однако, столкнувшись с бежавшей оттуда Анюткой, и поговорив с ней, повернули назад. Все они чему-то смеялись.

— Вот стерва, как в один момент обернулась! — грохотал Середа. Ну, и ловка! Своего не упустит!

Обогнавшая мужчин Анютка повалила, как из мешка:

— Что делает, что делает — сказать невозможно! — сыпала она, поправляя сбившийся платок.

— Да кто она? Говори толком! — прикрикнул на нее Брянцев.

— Она же самая, Капитолинка…

— Она огонь запалила?

— И валит и валит в него, как попало.

— Чтоб тебя черт, — рассердился Брянцев. — Что валит? Зачем огонь?

— Книжки валит и патреты. Прямо ворохом насыпает! А сама все причитает. Разбойники, кричит, людей обманывали и других себе пособлять заставляли! Всякие там слова.

— Ничего не понимаю.

— Не сразу и поймете, — хохотал подошедший зоотехник, — активистка наша стопроцентная на сто