истории также могут исходить из того же источника. Если все названные повествования действительно принадлежат к одному собранию, стало быть, написаны они не ранее второй половины столетия, то есть уже после арабского завоевания.[1158] Однако атмосфера их в значительной степени ретроспективна, и потому нам представляется, что мы все еще находимся в христианской империи. Они порождены особым духом высокогорья, отличным от духа Палестины (хотя и там люди живут на вершинах) и Египта. В одном из первых повествований [1159] рассказывается о том, как в одну из Пятидесятниц во время служения на Святой Вершине Божественной Литургии, после того, как пресвитер во время анафоры возгласил «Победную песнь…», окрестные горы отозвались: «Свят, Свят, Свят…», и слова эти, внятные лишь имеющим уши, звучали не менее получаса. В другой истории[1160] рассказывается о том, как во время августовской засухи мучимое жаждой стадо диких коз дружно устремилось к высочайшей вершине и, обратив глаза к небу, принялось блеять, взывая к Богу, «…дающему скотом пищу их, и птенцем врановым призывающим Его», после чего на том месте пошел дождь.

В ряде историй[1161] речь идет о неком Иоанне Савваите, рассказывавшем, как однажды,[1162] в бытность свою в дикой пустыне, он спросил у гостя о брате с дурной репутацией, услышав же, что брат этот пользуется тою же дурною елавой, подвижник обозвал его олухом и тут же, неведомо как перенесшись на Голгофу, увидел Господа, распятого на Кресте между двумя разбойниками. Иоанн хотел было приблизиться к Нему, но тут услышал, как Господь приказывает своим Ангелам извергнуть его прочь: «Ибо он — антихрист, осудивший брата своего прежде, чем Я судил его». Мантию Иоанна защемило захлопнувшейся дверью, он же был извержен и — тут же очнулся. «Мантия — это защищающий меня Покров Божий, сказал он своему гостю, я же, брат, его лишился». После этого он провел в пустыне семь лет, не вкушая хлеба, не входя под кров, не видясь с людьми, пока не увидел, как Господь повелел вернуть ему мантию.

Однажды авва Мартирий привел своего двадцатилетнего ученика Иоанна на Святую Гору и там (таков был обычай) постриг его в монахи. Спускаясь вниз, они ветретили игумена Анастасия, не знавшего юношу, но предсказавшего, что тот станет игуменом Синая.[1163] После этого они направились к Иоанну Савваиту, жившему в пустыне Гудда (Goudda), [1164] находившейся на расстоянии в пятнадцать миль. Иоанн также не знал молодого человека, но вымыл ему ноги, сказав при этом своему ученику, что вымыл ноги игумену Синая. Через сорок лет пророчество это исполнилось. Вероятно, через год после кончины младшего Иоанна[1165] автор этих историй прославляет его как «нашего нового Моисея» и рассказывает о нем другие истории.[1166]Можно не сомневаться в том, что это действительно Иоанн «схоластик», написавший по просьбе Иоанна, игумена Раифского, «Лествицу Божественного восхождения»[1167]

(вследствие чего Иоанн и получил прозвание Лествичника), которую Великим постом должны читать все православные иноки. Появление в «Луге» главы с изречениями (советами) Иоанна Киликийского, игумена Раифского (он же фигурирует и в «Алфавитном Патерике»), [1168] позволяет нам сделать предположение о том, что преподобный Иоанн Лествичник жил несколько ранее и мог являться корреспондентом святого Григория. С другой стороны, мы не можем быть уверены в том, что названная глава действительно входила в «Луг» или что Иоанн Киликиянин действительно являлся «адресатом» «Лествицы». В любом случае, мы вправе отождествить Лествичника с Иоанном, о котором говорится в рассматриваемых нами историях, поскольку в самой «Лествице» содержится несколько дополнительных историй об Иоанне Савваите (о его малоазийском происхождении и о его пребывании в МарСаба до прибытия на Синай),[1169] а также излагается учение Георгия Арселаитского, старца, о знакомстве с которым нам сообщает Иоанн Раифский.[1170] Георгию Арселаитскому отводится заметное место и в повествованиях Анастасия, описывающего в частности его кончину.[1171]

Писатели этого поколения, вероятно, предчувствуют конец эпохи. Они словно пытаются подытожить учение, доставшееся им в наследство от предыдущих столетий. Прежде чем приступить к изложению своего предназначенного для монашествующих учения, Иоанн Лествичник говорит о всеобщности Бога Творца: «Всех одаренных свободною волею Бог есть и жизнь, и спасение всех, верных и неверных, праведных и неправедных, благочестивых и нечестивых, безстрастных и страстных, монахов и мирских, мудрых и простых, здравых и немощных, юных и престарелых; так как все без изъятия пользуются излиянием света, сиянием солнца и переменами воздуха; несть 60 лицеприятия у Бога». [1172] В другом месте он пишет, что женитьба не препятствует спасению,[1173] хотя женатый не может достигнуть того же, что и монах.[1174] Он говорит женатым: «Все доброе, что только можете делать, делайте; никого не укоряйте, не окрадывайте, никому не лгите, ни перед кем не возноситесь, ни к кому не имейте ненависти, не оставляйте церковных собраний, к нуждающимся будьте милосерды, никого не соблазняйте, не касайтесь чужой части, будьте довольны оброки жен ваших. Если так будете поступать, то не далеко будете от Царствия Небесного».[1175] В другом месте он пишет о том, что чистота не является монополией тех, кто никогда не был в браке и приводит в пример св. Петра [«Некоторые говорят, что по вкушении плотскаго греха невозможно называться чистым; а я, опровергая их мнение, говорю, что хотящему возможно и удобно привить дикую маслину к доброй. И если бы ключи Царства Небеснаго были вверены девственнику по телу, то и мнение оное, может быть, имело бы основательность. Но да постыдит умствующих таким образом тот, кто имел тещу, а был чист и носил ключи Царствия» 15. 66].[1176] Далее мы читаем,[1177] что в то время как пороки и страсти не присущи нам по природе добродетели, в числе коих Вера, Надежда и Любовь, заложены в нас Самим Творцом и видимы даже у животных. Молитва отнесена к тем вещам, которые превосходят наше естество, однако Любовь, естественно присущая нам, превосходит и молитву.

После четырех первых Степеней Лествицы — отречения от мира, беспристрастия, странничества и послушания мы восходим к покаянию; и здесь, на этой степени, нашему вниманию предлагается страшный рассказ о монашеской Темнице[1178] или тюрьме, именуемой «Метанойей» (у тавеннисиотов Канопа понятие это имело совершенно иное значение). Можно предположить, что писатель пытался предостеречь от восхождения на сию ступень тех, кто не был готов к этому. Я был знаком с молодым русским (теперь он уже стал архимандритом), который, дойдя до этой ступени, решил, что «Лествица» не для него.

Обращает на себя внимание и то, сколь мало в этой аскетической работе говорится о догматах, представляющихся чемто само собою разумеющимся. Лишь единожды мне встретилось подлинно догматическое — и при этом весьма важное утверждение; я имею в виду «Степень памяти смерти», где говорится следующее: «Боится Христос смерти, но не трепещет, чтобы ясно показать свойства Двух Естеств»,[1179] ^— ссылка на Гефсиманию, язык которой заставляет вспомнить преподобного Максима. Приведенные здесь слова напоминают нам о том, что поколение это отстаивало Две Воли и Два Действия и что Феодор, епископ Фаранский (под чьей юрисдикцией находился и Синай), являлся сторонником еретического компромисса.

В другом пассаже делается особый упор на взаимосвязи правильной веры и правильной аскетической практики: то, что Иоанн считает ошибкою Евагрия в отношении поста (ядение одного хлеба, о чем говорится и у Кассиана), представляется ему следствием искажения Евагрием вероучения.[1180]

И, наконец, тридцатая Степень приводит нас к Тому, Кто находится на ее вершине.[1181] «Тогда Она (Агапе) сия Царица [мне кажется, правильнее было бы сказать «Он» (Господь) — прим. автора], как бы с неба явившись мне, и как бы на ухо моей души беседуя, говорила: доколе ты, любитель Мой, не разрешишься от сей дебелой плоти, не можешь познать красоты Моей, какова она. Лествица же […] пусть научит тебя составлять духовную лествицу добродетелей, на верху которой Я утверждаюсь, как и великий таинник Мой говорит: Ныне же пребывают вера, надежда, любы, три сия: болши же сих любы».

Написанная, как мы предполагаем, в самый разгар характерных для того времени потрясений, книга