отчаялась добиться твоего понимания.
– Могла бы просто сказать о своих желаниях.
– Если бы могла, то призналась бы десять лет назад, – поцеловала Анжелика место удара. – Возможно, и к лучшему, что не сказала: ты в то время смотрел на меня так, будто я абсолютно лишена женских прелестей.
– Неправда. Скорее, я никогда не задумывался о твоих женских прелестях. Я имею в виду, мы с тобой были – и остаемся – лучшими друзьями. Тебе не нужны соблазнительные грудь и бедра, чтобы быть дорогой мне.
– Очень милые слова, хотя мои грудь и бедра могут счесть себя недооцененными.
Мужчина улыбнулся.
Анжелика теснее прижалась к нему.
– Тебе не казалось, что я чересчур тебя критикую? Или слишком часто указываю, как и что делать?
– Нет, никогда. Отец – вот кто действительно придирался: он унижал меня потому, что ему это нравилось, и потому, что я не мог постоять за себя, как Пенни. А твои советы всегда проистекали из искреннего ко мне участия. И наша дружба не обязывала меня беспрекословно повиноваться: ты высказывала мнение, а я был волен прислушаться к нему или нет.
– Вот и славно, – вздохнула подруга.
Фредди заколебался. Анжелика прищурилась на него:
– Еще что-то хочешь сказать? Давай, исповедуйся.
Он и забыл, что эта женщина так хорошо изучила его.
– Ну, какое-то время ты казалась мне слишком честолюбивой: постоянно повторяла, что я должен писать быстрее, выставлять свои картины, больше работать…
– Ах, это… Я тогда страшно ревновала к маркизе Тремейн. И старалась показать тебе, что она не отличит кармин от кармазина, а я разбираюсь не только в искусстве вообще, но и конкретно в живописи.
Фредди и вправду был слеп. Ему никогда не приходило в голову, что отчаянные старания подруги сделать из него знаменитого художника имеют какое-то отношение к тайным желаниям сердца. Приподняв прядь ее волос, он подумал, что неверно передал их цвет на холсте: следовало усилить оттенок каштанового.
– Перед отплытием в Америку леди Тремейн посоветовала мне утешиться в твоих объятьях. Но когда ты пришла ободрить меня, я тебя прогнал.
– Твоей вины здесь нет – я была грубой и бесцеремонной.
– Когда ты, ни с того ни с сего, выскочила замуж за Каналетто, меня мучила мысль, что в тот день я подтолкнул тебя к этому шагу. Поверь – я всегда сожалел о своей резкости.
– Неумение справиться с разочарованием без глупых поступков – не твоя вина, а мой собственный недостаток, – покачала головой женщина. – Хотя в этот раз я твердо решила, что даже если ты меня отвергнешь, не натворю никаких глупостей для успокоения задетого самолюбия – в частности, не пересплю с твоим братом.
– Ох, это ранило бы Пенни – ты ведь для него, как сестра.
– Меня это ранило бы не меньше, – хихикнула Анжелика.
Приподняв руку, подруга положила ее на небольшой рисунок в рамочке, стоявший на прикроватном столике. Она рассеянно поворачивала рамочку то так, то эдак, и Фредди разглядел, что этот карандашный эскиз – портрет, написанный им давным-давно и преподнесенный Анжелике в качестве подарка. Критик обнаружил бы немало изъянов как в технике, так и в композиции ученического наброска, единственным достоинством которого была несомненная искренность.
Фредди всегда любил Анжелику и переживал за нее, но сейчас его сердце захлестнула почти болезненная нежность.
– Я рад, что ты вернулась, – провел он рукой по ее щеке.
– Я тоже рада, – ответила женщина с встречной откровенностью. – Очень рада.
* * * * *
Ночь перевалила за половину, а муж все еще не вернулся из Лондона.
В непроглядной темноте Элиссанда лежала без сна, уставившись в потолок, которого не могла разглядеть, и вспоминала, как впервые увидела Вира. Она вызывала в памяти каждую мелочь: его фетровую шляпу, выглядывающий из-под бежевого пиджака голубой жилет, отблеск солнечных лучей на запонках, но больше всего – пережитый ею радостный подъем, когда маркиз улыбнулся своему брату.
Ах, если бы им повстречаться неделей позже, когда больше не было нужды устраивать ловушку. Все могло сложиться совсем иначе!
А так Элиссанда заманила Вира в западню. И он не счастлив с нею. А если муж не будет разговаривать с ней – и заниматься любовью – разве они когда-нибудь перестанут быть чужими друг другу, хоть и скованными цепью брака?
Дверь в ее комнату скрипнула, отворяясь. Хозяин дома. Маркиз открыл дверь, разделявшую супругов, и остановился на пороге. Оставалось сделать один-единственный шаг, чтобы войти в спальню жены.
Элиссанду охватило волнение – почти паническое. Сердце бешено стучало, словно поршень парового насоса. Она закусила нижнюю губу, стараясь не слишком шумно дышать.
Надо лежать очень тихо, убедительно притворяясь крепко спящей. Может, это побудит мужа приблизиться к ней… коснуться… И когда-нибудь простить ее.
Элиссанда мысленно призывала супруга придти в ее объятия и найти в них избавление от одиночества и усталости.
Но дверь закрылась, и маркиз направился в свою постель.
* * * * *
Напольные часы пробили время: три медных удара сотрясли черный, ледяной воздух.
Это всегда происходило в три часа ночи.
Вир бежал. Темному, как колодец, коридору не было конца. Что-то ударило его по ноге. Споткнувшись, он вскрикнул от боли. Но надо спешить дальше. Он должен добежать до матери и предупредить о смертельной опасности.
Вот и холл. А в дальнем конце – грозящая гибелью лестница. Он почти успел. Он спасет мать – не даст ей упасть.
Острая, словно копье, боль пронзила колени. Он опять споткнулся, но тут же упрямо заковылял дальше.
Но когда Вир добрался до подножия лестницы, мать уже лежала там. Кровь заливала ее голову, такая же ярко-алая, как вечернее платье и рубины, сверкающие на женской груди.
Он закричал. Почему он не смог ее уберечь? Почему он никогда не успевал спасти ее?
Его окликнули по имени. Потрясли за плечо. Должно быть, это виновник гибели матери. Вир набросился на врага.
– Пенни, ты в порядке? – пискнула неизвестная.
Нет, не в порядке. Он больше никогда не будет в порядке.
– Пенни, перестань. Да перестань же! Ты делаешь мне больно.
Ему очень хотелось сделать кому-то больно.
– Пенни, прошу тебя!
Вир распахнул глаза. Он задыхался так, будто все гончие ада гнались за ним. Комната была темной, словно колодец – как в его сне.
– Все хорошо, – рядом с ним в постели негромко уговаривал кто-то теплый и мягкий, благоухающий медом и розами. – Это просто дурной сон.
Элиссанда гладила его лицо и волосы.
– Это просто дурной сон, – повторила она. – Не бойся.
Что за нелепость – он ничего не боится.
