седмицы Великого поста и в Страстную Пятницу. В другие постные дни Типикон дозволяет вкушать пищу лишь раз в день, вечером после захода солнца. Вторую степень поста составляет (сухоядение), положенное в Великий пост. Исключение составляют лишь субботы и воскресенья, когда можно есть вареные овощи без масла. Вкушение вареных овощей с маслом (растительным) — это уже третья степень поста, а вкушение рыбы — четвертая и последняя; рыбу вкушают в праздник Благовещения (если он приходится не на Страстную седмицу) и в праздник Входа Господня в Иерусалим.

В Типиконе точно перечислены дни, когда дозволяется употреблять вино и масло; в эти дни можно пить вино, разбавленное водой, и вкушать пищу с растительным маслом. Вкушение мяса в Восточной Церкви монахам запрещено совершенно, в посты и во все будние дни положено также воздержание от молочных кушаний и яиц. Молочные блюда или овощи со сливочным маслом, каша с молоком или сливочным маслом, белый хлеб или пироги, начиненные капустой или рыбой, появляются на монастырском столе лишь в воскресные и праздничные дни. В праздники Господские и Богородичные трапеза монахов и лучше, и обильней (от трех до четырех блюд), чем в праздники, посвященные памяти святых или в именины царя. Монастырские обиходники содержат еще одну характерную черту тогдашнего благочестия: особенно «добрая и легкая» трапеза положена в Богородичные праздники; более обильная трапеза положена была также в праздники, посвященные особо чтимым иконам Божией Матери — например, Владимирской и Казанской. Торжественно отмечался день преставления основателя обители, становившийся после его прославления церковным праздником, и день его именин.

Например, Иосифов монастырь праздновал 9 сентября память преставления прп. Иосифа. В этот день иноки монастыря получали лучшую еду, чем накануне, 8 сентября, на Рождество Богородицы; в день памяти прп. Иосифа столы покрывались самыми дорогими скатертями. И 8, и 9 сентября иноки вкушали белый хлеб, но 9 сентября они получали три жареных рыбных блюда, а 8 сентября — только два вареных рыбных блюда, с двумя гарнирами, с хреном и горчицей; 9 сентября вкушался еще начиненный пирог, пирожки с яйцами и медом — в честь основателя монастыря, а 8 сентября лишь щи и каша с молоком; в память прп. Иосифа иноки пили лучший медовый квас, чем на Рождество Богородицы. Если 9 сентября приходилось на среду или пятницу, то есть на постный день, то братия получала на обед лишь гороховый суп с перцем [671], четвертушку хлеба и кружку кваса, а праздничная трапеза устраивалась на следующий день, 10 сентября. 9 сентября все нищие, бедные и богомольцы получали в монастыре сытную еду, а соборные старцы после литургии одаривали нищих мелкой монетой из монастырской казны. Интересно, что и монахи в этот день получали денежные подарки от монастыря (по 1 копейке).

В первый день Пасхи стол был особенно богатым и «легким»: пасхальные куличи, белый хлеб, который монахи могли вкушать без ограничений, «не в меру», вареные крашеные яйца, свежая рыба (двух сортов и в двух видах — жареная и вареная), молочная каша, медовый квас на обед и квас из белого хлеба на ужин; на ужин снова предлагалась рыбная еда. 15 августа, на Успение Божией Матери, в храмовый праздник монастырской церкви, все кушанье приготовлялось за счет царя (так было в XVI в.), это было его особым даром монастырю. А что касается понедельника и вторника 1–й седмицы Великого поста и Страстной седмицы, то в обиходнике сказано: ни еды, ни хлеба, ни воды [672] .

Мы позволили себе привести столь обширные выдержки из монастырских обиходников, чтобы показать, насколько внешним образом понималось значение иноческой аскезы и насколько понимание это было искажено. Да, правила Типикона о постах соблюдались строго и пунктуально, но в иные дни монастырский стол не соответствовал смыслу и требованиям иноческой аскезы. Выше мы уже приводили мнение старца Нила о смысле и форме поста (глава IV, 2). Из сочинений старца Артемия тоже видно, что нестяжатели и в середине XVI в. не утратили правильного понимания религиозно–аскетического значения поста [673].

Но прежде всего память основателя монастыря праздновалась литургически. В канун праздника служилась всенощная, которая продолжалась почти всю ночь. Положенные по Типикону чтения за утреней разделялись на 3 или 4 части, а последнее чтение, после 6–й песни канона, содержало житие святого — прославленного основателя монастыря, которое еще раз должно было послужить братии как напоминание и поучение. Всенощная часто продолжалась до утра, потом, после короткого перерыва, во время которого братия оставалась в церкви, начиналась праздничная литургия. Совершалась она настоятелем обители вместе с одним иеромонахом. Литургия продолжалась до обеда и завершалась особым молебном в честь святого с молением о покровительстве обители. После службы братия во главе с настоятелем направлялась в трапезную — медленно и торжественно, с пением псалма «Хвали, душе моя, Господа» (Пс. 145). В трапезной перед кивотом или перед иконостасом (трапезная часто сооружалась как храм с алтарем и иконостасом) пелся тропарь дня. Игумен благословлял трапезу, которая уже стояла на столах, и раздавал инокам принесенные из церкви просфоры — это было первым вкушением пищи после многочасового воздержания: в последний раз до этого братия вкушала вечером перед всенощной. Вслед за игуменом иноки, осеняя себя крестным знамением, садились за столы и молча приступали к еде. Тишину нарушали только шаги услужающих братий и чтение жития святого или какое–либо иное чтение, назначенное настоятелем. Обед состоял из блюд, положенных по правилам монастырского обиходника, завершался он благодарственной молитвой и повторным пением тропаря. Тем же порядком братия выходила из трапезной в церковь с пением псалма «Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил!» (Пс. 83) или «Возвеселихся о рекших мне: в дом Господень пойдем» (Пс. 121). В церкви одним из иеромонахов или самим настоятелем произносился отпуст, и братия могла теперь расходиться по кельям для отдыха до следующего богослужения [674].

Главным препятствием для истинно аскетического устроения монастырской жизни было не отсутствие общего устава для киновийных или особножительных монастырей, не то, что такой устав не был введен архипастырями Церкви, и не то, что уставы, применявшиеся в отдельных монастырях, разногласили между собой, а то, что правильное понимание внутреннего смысла христианской аскезы вообще и иноческого подвижничества в частности сохранилось лишь у отдельных монахов или групп иноков. Полемика между иосифлянами и нестяжателями, отразившаяся в творениях Иосифа и Нила, оказывала влияние на устроение монастырского быта в позднейшие времена. Прп. Иосиф, который и сам был строгим аскетом, и в своем уставе предъявлял суровые требования к устроению монашеской жизни, понимал аскезу внешне и формально [675]. Пренебрежение внутренней основой духовной жизни или литургической жизнью монастыря у него просто поразительно. Он дает точные указания о том, как должен вести себя монах за богослужением или на келейной молитве, и в то же время проходит мимо необходимости духовной собранности инока. О том, насколько распространен был религиозный формализм, говорят и критические замечания о монашеском житии, сделанные полвека спустя Максимом Греком и старцем Артемием [676].

Этот религиозный формализм набрасывает тень не только на благочестие духовного отца иосифлянства, он сказался и в характере благочестивого царя Федора Ивановича (1584–1598) [677] или царя Алексея Михайловича (1645–1678), придававшего столь большое значение обрядам, а свое окончательное выражение он обрел в расколе XVII в., когда не одно поколение людей кровью и самосожжениями засвидетельствовали приверженность религиозному формализму.

Упадок монастырской жизни виден не только нам, в исторической перспективе, он сознавался и современниками. Не только нестяжатели, вроде князя–инока Вассиана или старца Артемия, но и митрополит Даниил, один из самых верных учеников прп. Иосифа, или царь Иван IV откровенно говорят об этом упадке. Постановления Стоглава и некоторые другие материалы эпохи дорисовывают общую картину монастырского быта XVI в., и в результате острая критика нестяжателей или сочувствовавшего им Максима Грека теряет оттенок партийной пристрастности.

В уже упомянутых сочинениях князя–инока (хотя мы не сомневаемся в том, что некоторые замечания