Они еще минут десять просидели в убежище, но противник, видимо, не собирался возобновлять обстрел. Тадзаки выскочил первым — посмотреть, что с солдатами, и тут же вернулся.

— Всех прикончило, — сказал он.

Им предстояло втроем вытащить из убежища командира роты. Поддерживая поручика спереди и сзади, они с трудом вылезли из узкого лаза и положили тело на землю. Тадзаки выпрямился и вскрикнул от неожиданности: к ним с автоматами наперевес приближалось семь или восемь вражеских солдат. Они что- то кричали — вероятно, приказывали не двигаться. Между ними было не более десяти метров. Троим японцам ничего другого не оставалось, как ждать. Они знали, что в обойме каждого автомата по шестнадцать патронов. Кроме того, их совершенно обескуражило то, что здесь, на позиции, которая до сих пор даже не подвергалась регулярному обстрелу, вдруг появились австралийские солдаты. Зеленые рубашки и штаны, давно знакомые японцам, белые гетры, рукава рубашек закатаны выше локтя, зеленые береты слегка заломлены назад…

Первым поднял руки старший унтер-офицер Есимура. Вражеские солдаты приближались, что-то свирепо вопя. Казалось, они вот-вот откроют стрельбу. Такано и Тадзаки тоже медленно подняли руки. Солдаты приблизились, обшарили карманы тонких рубашек и шортов. Их обнаженные выше локтя руки, сплошь покрытые коричневыми курчавящимися волосами, были толще, чем ноги Ёсимуры у бедра. Такано считался в роте высоким, но любой из австралийских солдат глядел на него сверху вниз. От них несло терпким, непривычным запахом пота.

Один из солдат, показав на вход в убежище, сделал знак, который означал: «Давайте остальных». Ёсимура покачал головой.

— Ноу мо!

Солдат, явно удивленный, спросил:

— Ю саби инглиш?

Он говорил на так называемом «пиджин-инглиш» — диалекте, которым пользовались местные жители. Солдат спрашивал, говорит ли он по-английски.

Ёсимура ответил:

— Немного.

Суровое лицо солдата смягчилось, и он что-то быстро сказал своим товарищам.

Тем временем остальные осмотрели остатки навеса и, заметив мечи у поручика Харадзимы и фельдфебеля Такано, о чем-то громко заговорили. В качестве трофеев они забрали у пленных только пистолеты и сумки, почему-то оставив винтовки и гранаты.

Затем человек десять солдат, приставив к спинам пленников дула автоматов, повели их к «местной дороге». Ёсимура все время лихорадочно думал: что, если Такано и Тадзаки бросятся наутек? Но те и не думали бежать, они молча шли вперед. С того момента, как их схватили, ни один из них не проронил ни слова.

Когда их вывели на тропу, Ёсимура пытался поискать глазами Морикаву и Миядзиму, которые стояли в карауле, но, как и следовало ожидать, не нашел. Сбежали, должно быть, и притаились где-нибудь. Кроме Морикавы и Миядзимы, солдат в роте не осталось. Ёсимура невольно вспомнил об острове С.

Их привели к главной дороге, проходившей в километре от тропы. Кустарник у дороги был чисто вырублен в радиусе ста метров, и на образовавшейся поляне расположились солдаты, которые что-то непрерывно кричали по телефону — сюда по земле тянулся телефонный провод. Палаток не было. «Видимо, командный пункт», — подумал Ёсимура.

Пленных вывели на поляну и приказали сесть. Они молча опустились на опавшие листья. Оказалось, что фуражка есть только на голове у Тадзаки, а ботинки — только у Такано. Теперь солдаты глядели на них уже не так свирепо, как на передовой. Один из австралийцев с худым, сплошь усыпанным веснушками лицом вынул из кармана что-то похожее на пачку галет и протянул Ёсимуре.

— Ю хангри?

Ёсимура, кивнув, взял пачку.

— Не ешь, отравлено! — крикнул сидевший рядом с ним Тадзаки.

Ёсимура в растерянности застыл с пачкой галет в руке. Он не думал, что они отравлены, но все же твердой уверенности у него не было.

Австралийский солдат наклонился и жестом показал: надо есть. Он был удивлен тем, что они не набросились на еду. Ёсимура заметил, что глаза у солдата голубые. Он и раньше слышал, что у «волосатых» — так они называли белых — чаще всего голубые глаза. Вблизи они показались ему тусклыми, как бы подернутыми тонкой пленкой. Ёсимура подумал, что, наверно, нехорошо отвергать еду, так любезно предложенную солдатом, и вопросительно посмотрел на Такано. Такано сидел, закрыв глаза и выпрямившись, с напряженным лицом. «Интересно бы узнать, какие мысли мучают его сейчас», — подумал Ёсимура, но помешать размышлениям Такано не посмел.

Солдат удивленно покачал головой и заговорил о чем-то со своими товарищами.

Ёсимуру беспокоила их дальнейшая участь. Правда, противник сбрасывал с самолетов листовки, в которых японских солдат усиленно призывали сдаваться в плен, заверяя, что союзническая армия относится к пленным гуманно и, согласно Женевской конвенции, не применяет к ним никаких жестоких мер. Листовки из плотной лиловой бумаги были раскрашены яркими красными и синими полосами, чтобы их заметили издали: сдаваясь в плен, японцы должны поднять такую листовку над головой. Иногда в листовках помещали фотографии японских пленных с длинными, как у местных жителей, волосами — они играли в мяч или работали на плантациях в австралийских лагерях для военнопленных. Однако глаза у всех японцев на этих фотографиях закрыты белыми полосками — чтобы их нельзя было узнать.

Никто из японских солдат не верил этим листовкам. Все до единого были убеждены: если они сдадутся в плен, их либо убьют на месте, либо заставят работать, возьмут у них кровь для своих раненых, а затем все равно убьют. Однако ефрейтор Кубо сказал Ёсимуре, что не верит этим россказням.

Наблюдая за действиями австралийских солдат, Ёсимура терялся в догадках, что они собираются с ними делать. Теперь они обращались с японцами мягче, чем вначале, поэтому страх понемногу улегся. Ёсимура не чувствовал ненависти к этим солдатам. Он и раньше, когда был в Центральном Китае и видел там пленных китайцев, не испытывал к ним враждебного чувства. Напротив, он думал о них с жалостью.

Вскоре троих японцев в сопровождении конвоя, вызванного по рации, отправили в тыл.

Тыловая часть располагалась неподалеку. Под охраной солдат они прошли километра полтора вдоль главной дороги и увидели слева большую поляну с вырубленными деревьями. В центре этой большой круглой поляны сгрудилось более десятка низких палаток, по краям были навалены стволы и сучья деревьев, образуя высокий завал. Внутри, как бы поддерживая это заграждение, была натянута колючая проволока.

Ёсимура сразу же определил, что это была позиция противника. Они впервые видели ее днем, хотя раньше, ночью, частенько «прорывались» на такие позиции. Это вовсе не означало, что они перерезали колючую проволоку и врывались за заграждение. Правда, вначале, во время боев на реке Преак, когда они были еще настроены по-боевому, случалось и такое. Но, убедившись, что чаще всего солдаты попадают под сплошной огонь пулеметов, даже не достигнув палаток, и остаются висеть на колючей проволоке, они решили, что подобное безрассудство ни к чему. Тогда они начали обстреливать палатки, спрятавшись за срубленными деревьями, нагроможденными вокруг, но уже через минуту их окружали и заставляли замолчать. К тому же они поняли, что кровати стоят ниже уровня земли, так что стрелять по палаткам не имеет смысла. После боев на реке Преак, когда остатки разбитых частей разбрелись по джунглям, они повадились кидать гранаты через изгородь и тут же удирать — словно нашкодившие дети. До палаток было метров пятьдесят — шестьдесят, и гранаты до них не долетали, в лучшем случае они падали сразу же по ту сторону колючей проволоки. Японские солдаты понимали всю бессмысленность этих ночных вылазок и тем