Скшетуский раскрыл глаза, как бы не понимая, что говорят, но вдруг надежда просияла в нем, и он бросился к ногам князя.

— О, милый князь, всю жизнь, всю кровь!.. — воскликнул он, но не договорил: он так ослабел, что Лонгин должен был поднять его и посадить на скамейку; по лицу его видно было, что он ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку. Товарищи старались раздуть вспыхнувшую в нем искру надежды, говоря, что он найдет в Лубнах свою княжну. Потом его отвели в другую хату и принесли туда меду и вина. Поручик не прочь был выпить, но не мог до того сдавлено было у него горло; зато товарищи его пили за десятерых, а подгуляв немножко, принялись обнимать и целовать его, удивляясь болезненному виду его лица и худобе.

— Однако, ты высох, как щепка! — сказал толстый Дзик.

— Верно, тебя в Сечи мучили и не давали ни есть, ни пить.

— Расскажу в другой раз, — сказал слабым голосом Скшетуский. — Меня ранили, и я был болен.

— Ранили! — вскричал Дзик.

— Как! Ранили посла! — воскликнул Слешинский.

И оба изумленно посмотрели друг на друга, удивляясь казацкой дерзости, потом принялись целовать Скшетуского.

— А ты видел Хмельницкого?

— Видел.

— Давайте его сюда! Мы его изрубим! — закричал Мигурский.

В таких разговорах прошла вся ночь. Утром пришел другой отряд, посланный к Черкассам. Отряд этот не догнал Богуна, но привез странные известия: он встретил по дороге много людей, которые видели Богуна два дня назад. Они говорили, что атаман, очевидно, гнался за кем-то и везде расспрашивал, не видали ли толстого шляхтича с казачком; притом он страшно спешил и летел, как сумасшедший. Другие уверяли, что они не видали, чтобы Богун увозил какую-нибудь девушку, а то они наверное заметили бы, так как при нем было немного казаков. Новая надежда, но и новая тревога овладела Скшетускш; все эти рассказы были непонятны ему; зачем Богун гнался сначала по на-. правлению к Лубнам, потом бросился на Васильевский отряд и вдруг неожиданно повернул к Черкассам? Что ему не удалось похитить Елену, это верно, так как поручик Кушель встретил отряд Антона, где ее не было, а люди, приведенные из-под Черкасс, не видели ее при Богуне. Где же она могла быть? Куда скрылась? Куда она бежала? Да и с какой стати она бежала не в Лубны, а Черкассы или в Золотоношу? Между тем казаки Богуна гнались и охотились за кем-то около Черкасс и Прохоровки. Зачем же они расспрашивали о шляхтиче с казачком? На все эти вопросы поручик не находил ответа.

— Говорите, советуйте, объясняйте мне, господа, что все это значит, — обратился он к офицерам, — я ничего не понимаю.

— Я думаю, что они в Лубнах, — сказал Мигурский.

— Не может быть, — возразил Зацвилиховский, — если бы княжна была в Лубнах, то Богун поспешил бы скрыться в Чигирине, а не поехал бы к гетманам, о поражении которых еще не мог знать. А если он разделил казаков, то, наверное, гнался за ней.

— Так зачем же он спрашивал о каком-то шляхтиче и казачке?

— Для того чтобы угадать это, не надо быть особенно дальновидным; раз княжна бежала, то не в женском платье, а переодетая, чтоб скрыть следы. Я думаю, что этот казачок и есть она.

— Наверное! Наверное! — повторили другие.

— Да! Но кто ж этот шляхтич?

— Ну этого-то я не знаю, — сказал хорунжий, — но можно спросить. Крестьяне, должно быть, видели, кто здесь был и что случилось? Давайте сюда хозяина этой хаты.

Офицеры вскочили и притащили его за шиворот.

— Послушай! — сказал Зацвилиховский, — ты был, когда казаки с Богуном напали на княжеский двор?

Мужик, по обыкновению, божился, что не был, ничего не видал и ни о чем не знает, но Зацвилиховский знал, с кем имеет дело.

— Я верю, басурманский сын, что ты сидел под лавкой, когда грабили двор. Но говори это кому другому, а не мне. Ну смотри, вот тут лежит червонец, а там стоит солдат с мечом — выбирай… Сожжем иначе деревню, а из-за тебя пострадают и невинные.

Услышав угрозу, мужик начал рассказывать все, что знал. Когда казаки начали гулять на майдане, то он пошел вместе с другими поглядеть, что там делается. Они слыхали, что княгиня и князья были убиты, что князь Николай ранил атамана и тот лежал как мертвый, а о судьбе княжны ничего не могли узнать, однако же на другое утро говорили, что она убежала с шляхтичем, который приехал с Богуном.

— Вот оно что! — воскликнул Зацвилиховский. — Ну вот тебе червонец; видишь, тебе не сделали обиды. А ты видел этого шляхтича?

— Видел, только он не здешний.

— А каков он из себя?

— Толстый, как печка, с седой бородой и слепой на один глаз.

— Да это, наверное, Заглоба! — воскликнул Лонгин.

— Заглоба? Может быть. Он сошелся с Богуном в Чигирине, пил с ним и играл в кости. Может быть. Это похоже на него.

— И этот шляхтич убежал с девицей? — обратился Зацвилиховский к мужику.

— Да, так мы слыхали.

— А вы хорошо знаете Богуна?

— Ой, ой, пане! Он ведь иногда целыми месяцами сидел здесь…

— А может быть, этот шляхтич увез княжну по его желанию?

— Где же! Он не связал бы тогда и не душил бы его жупаном, а все говорили, что он увез ее, только никто не видал их. Узнав об этом, атаман взвыл, он до рассвета еще велел привязать себя в люльке между двух коней и погнался за ними в Лубны, но не догнал, а потом сразу пустился в другую сторону.

— Слава Богу! — воскликнул Мигурский. — Быть может, она в Лубнах; это ничего не значит, что они погнались за ней в Черкассы.

Скшетуский опустился на колени и начал горячо молиться.

— По правде сказать, я не ожидал от Заглобы такой храбрости, — бормотал старый хорунжий, — чтобы он осмелился бороться с Богуном. Правда, он был очень расположен к Скшетускому за лубнянский мед, который мы вместе пили в Чигирине; он не раз говорил мне об этом, но все-лаки я удивляюсь ему: ведь и на деньги Богуна он выпивал немало. Да, я не ожидал от него такой смелости, скорей считал его трусом. Он довольно ловок насчет вранья, а у таких людей вся храбрость в языке.

— Пусть он будет чем хочет, довольно того, что он вырвал княжну из разбойничьих рук, — сказал Володыевский. — Видно, что он способен на всякие штуки и, наверное, уйдет с нею от врагов.

— Тут идет дело о его собственной шкуре, — сказал Мигурский. — Ну, утешься, милый друг, — обратился он к Скшетускому. — О, еще мы все попадем к тебе в шафера и нальемся на твоей свадьбе.

— Если он бежал за Днепр, — вмешался Зацвилиховский, — и узнал о корсунском поражении, то должен был возвратиться в Чигирин, и тогда мы его догоним.

— За здоровье и удачу нашего друга! провозгласил Слешинский.

И они начали пить за здоровье Скшетуского, княжны, их будущих потомков и Заглобы. Так прошла ночь. На рассвете раздался сигнал, и войска двинулись в Лубны; они шли скоро, так как при них не было обоза. Скшетускому хотелось ехать впереди, с татарским полком, но он был слишком слаб, да и князь задержал его при себе, желая услышать отчет о его посольстве в Сечь. Скшетуский рассказал ему обо всем, как напали на него близ Хортицы, как потащили потом в Сечь; умолчал только о своем споре с Хмельницким, чтобы князь не подумал, что он хочет хвастаться. Больше всего огорчила князя весть, что у старого Гродицкого нет пороха и что он не может долго защищаться.

— Как жаль, — сказал он, — эта крепость могла бы сдерживать восстание, а Гродицкий — храбрый воин, истинный друг и защитник Польши. Но почему он не послал за порохом ко мне? Я дал бы ему из лубненских складов.

— Он, верно, думал, что великий гетман сам должен был подумать об этом.