переправимся, оттуда уже двинемся на юг. А теперь в Лубны!

— Помоги нам. Боже! — воскликнули полковники.

В эту минуту отворилась дверь и на пороге появился Растворовский, начальник валашского полка, посланный два дня тому назад на разведку с отрядом конницы.

— Милостивый князь, — воскликнул он, — мятеж распространяется! Разлоги сожжены, в Васильевке наш полк уничтожен весь — до единого человека.

— Как? Что? Где? — раздалось со всех сторон. Но князь сделал знак рукой, чтобы все умолкли.

— Кто же это сделал, бродяги или какое-нибудь войско?

— Говорят, что Богун.

— Богун?

— Точно так.

— Когда это случилось?

— Три дня тому назад

— Вы напали на след? Догнали или спросили кого?

— Я напал на след, но догнать не мог, после трех дней было уже поздно. Дорогой я узнал, что они ушли в Чигирин, а потом разделились: половина пошла к Черкассам, а другая в Золотоношу и Прохоровку.

— А значит, я встретил этот отряд, шедший в Прохоровку, о чем уже доносил вашей светлости. Казаки сказали, что их выслал Богун, чтобы остановить движение крестьян за Днепр; я потому и отпустил их.

— Глупо вы сделали, но я не виню вас. Трудно не ошибиться, если на каждом шагу измена, — сказал князь.

— Боже милостивый! — воскликнул он вдруг, хватаясь за голову. — Теперь я вспомнил, что Скшетуский говорил мне о Богуне, и понимаю, зачем сожжены Разлоги. Верно, он похитил княжну. Эй, Володыевский! Возьмите сейчас же пятьсот человек и еще раз двиньтесь к Черкассам; Быховец с пятью сотнями валахов пусть идет в Золотоноши и Прохоровку. Не жалейте лошадей; кто отобьет девушку, тот получит в пожизненное владение Еремеевку. Скорей! А мы, господа полковники, двинемся на Разлоги в Лубны.

Полковники вышли из домика старосты и. поскакали к своим полкам; князю подали темно-гнедого коня, на котором он всегда ездил в поход, и полки двинулись в путь, растянувшись по Филипповской дороге длинной блестящей лентой Около ворот глазам солдат представилось кровавое зрелище: на частоколе виднелись пять отрубленных казацких голов, смотревших мертвыми глазами на проходящее мимо них войско, а дальше за частоколом, на зеленом пригорке, корчился посаженный на кол атаман Сухая Рука. Острие кола прокололо уже половину тела, но несчастный атаман мог еще мучиться до вечера, прежде чем смерть успокоит его. Теперь он не только был жив, но еще провожал полки страшными глазами, как бы говоря им: 'Пусть Господь покарает вас, детей и внуков ваших до десятого поколения за эту кровь и муки… Да пошлет Он на вас все несчастия! Да погибнет все ваше племя; вы будете вечно умирать и не найдете ни жизни, ни смерти'. И хотя это был простой казак, умиравший не в парче и пурпуре, а в простом синем жупане, и не в дворцовых комнатах, а под открытым небом, на колу, но испытываемая им мука и витавшая над ним смерть осенили его таким величием и придали его взгляду такую силу и выражение ненависти, что все поняли, что он хотел сказать… Войска молча проходили мимо; князь проехал, не взглянув даже в его сторону; ксендз Муховецкий осенил его крестом, и все уже прошли, как вдруг какой-то солдат гусарского полка, совсем почти юноша, не спрашивая ничьего разрешения, въехал на возвышение и, приложив пистолет к уху жертвы, одним выстрелом покончил его страдания. Все вздрогнули при виде такого смелого поступка и, зная суровость князя, считали его уже погибшим. Но князь молчал; делал ли он вид, что не слышит, или действительно был погружен в свои мысли, но он спокойно поехал дальше и только вечером велел призвать к себе смельчака. Юноша стоял еле живой перед князем, и ему казалось, что земля проваливается под его ногами.

— Как тебя зовут? — спросил князь.

— Желенский.

— Ты выстрелил в казака?

— Я, — простонал бледный как полотно юноша.

— Зачем же ты это сделал?

— Я не мог видеть его мучений.

А князь, вместо того чтобы рассердиться, сказал:

— Когда ты присмотришься к тому, что делают они сами, сострадание покинет тебя; но так как ты из жалости не щадил даже своей жизни, то получишь от казначея в Лубнах десять червонцев и поступишь ко мне на службу.

Все удивились, что дело так счастливо кончилось, но в этот момент приехал отряд из Золотонош, и мысли всех приняли другое направление.

Войска пришли в Разлоги уже поздно вечером. Здесь-то и застали они Скшетуского, сидевшего, точно на Голгофе, почти без памяти от пережитых им страданий и мук; а когда ксендз Муховецкий заставил его очнуться, офицеры увели его с собою, стараясь насколько могли утешить его, в особенности — Лонгин Подбипента, который был его товарищем по полку. Он готов был вздыхать и плакать вместе с ним и сейчас же дал новым обет — поститься всю жизнь по вторникам, если Бог пошлет поручику утешение. Наконец Скшетуского привели к князю, который остановился в крестьянской избе. Последний, увидев своего любимца, не сказал ни слова, а только раскрыл объятия; Скшетуский с рыданием бросился к нему; князь прижал его к груди, поцеловал, а присутствующие заметили на его глазах слезы.

— Я рад тебе, как сыну, так как думал, что никогда больше уж не увижу тебя, — сказал, оправившись, князь. — Перенеси мужественно свое горе и помни, что у тебя будет тысяча товарищей, которые потеряют жен, детей, родителей и друзей. И как исчезает в океане капля, так пусть и твое горе исчезнет в общем бедствии. Теперь настало такое страшное время для дорогой нам отчизны, что истинный муж и воин не должен сокрушаться над своею потерей, но обязан поспешить ей, этой общей нашей матери, на помощь и найти успокоение в сознании исполненного им долга или же пасть славной смертью, за что попадет в царство небесное.

— Аминь! — провозгласил ксендз Муховецкий.

— Лучше бы я видел ее мертвой, — простонал Скшетуский.

— Плачь, и мы с тобою поплачем, — сказал князь, — ведь ты приехал не к басурманам, не к диким скифам или татарам, а к братьям и товарищам; но скажи себе: сегодня я плачу над собою, а завтра уж не принадлежит мне. Ты знаешь, завтра мы идем в поход

— Я пойду за вами хоть на край света, но не могу утешиться без нее, мне тяжело. Нет… не могу… не могу…

И несчастный то хватался за голову, то кусал пальцы, чтобы заглушить терзавшую его боль.

— Скажи: да будет воля Твоя! — произнес сурово ксендз Муховецкий.

— Аминь! Я подчиняюсь воле Его, но… я так страдаю, — ответил прерывающимся голосом рыцарь.

Действительно, было видно, что он пересиливал себя; вид его страданий вызвал слезы у всех присутствующих, а более чувствительные, как Подбипента и Володыевский, проливали их целыми потоками.

— Милый братец, успокойся, — повторял грустно Лонгин.

— Слушай, — сказал вдруг князь, — я получил известие, что Богун поскакал к Лубнам и разбил в Васильевке мой отряд Поэтому не печалься, быть может, он еще не похитил ее, иначе зачем бы ему идти в Лубны?

— Да, это может быть, — закричали офицеры. — Бог сжалится над тобою.