собственного удовольствия, что позволило нам уподобиться богам, вкушающим амброзию?

Наивные ответчики вопросов «что есть истина» и «в чем смысл жизни» это своего рода пифии нашего времени. Войдя в необратимо-измененное состояние сознания они начинают упоенно вещать и широкая публика склонна им верить, сохранив архаическое уважение к священному трансу умудренности. Интерпретаторы верить им не склонны, да и первичных текстов у мастеров осмысления уже более чем достаточно. Они принимают бытие для другого без всякой благодарности, с раздражением или горькой усмешкой. Это потому, что статус свободно парящей философии давно уже не требует столь частых жертвоприношений. Но это не значит, что он не требует жертвоприношений вообще.

Жертвоприношение старцев во имя Логоса, — таков смысл вопроса «в чем смысл жизни?». Следует ли отсюда, что смысл самой жизни состоит в том, чтобы так или иначе быть принесенным в жертву? Ведь даже самореализация может быть осмыслена как бытие-для-другого, да и сам смысл, как мы выяснили — в другом. В себе самом, в форме эксклюзивного и сингулярного бытия-для-себя смыслы не встречаются, только нонсенсы. В виде россыпи сингулярностей представлено Бармаглотово племя.

Теперь мы можем сделать следующий шаг в осмыслении проклятого вопроса. Шаг не рецептурного характера, ибо подобные шаги предпринимаются за чертой, в навеки измененном состоянии сознания, попросту на излете сознания. Но некий важный параметр смыслового поля может быть обозначен. Итак мыслитель, сохраняющий полноту вменяемости (пробы неизменно показывают РЛЛ-) в очередной раз слышит вопрос:

— Скажи мне, в чем смысл жизни?

Мыслитель (или, как говорил в таких случаях Ницше, «свободный ум») проявляет выдержку, хотя рука очень чешется. Но он задает уточняющий вопрос:

— Считаешь ли ты, что открывшийся смысл жизни будет для тебя чем-то важным, чем-то таким, чего тебе и в самом деле хотелось бы обрести?

— Еще бы. Я готов смириться с тем, что нет в жизни счастья. Но смысл должен быть. Только найти его не так просто…вот философы уже тысячу лет этим занимаются. Пора бы опубликовать результаты.

— Что ж, тогда должен тебя предупредить. Если ты вдруг найдешь смысл жизни или, что более вероятно, он сам найдет тебя, о безмятежности можешь забыть. Разумеется, и о счастье тоже. Вообще, мало тебе не покажется: смертные, жизнь которых пронизана смыслом (знал бы ты, как редко встречаются другие смертные) уже влекутся к жертвеннику неведомой силой. И не в качестве агнцев для всесожжения — не строй иллюзий, тебе это не грозит, а в качестве дровишек. Будь я китайцем преклонных годов и живи во времена Лао-цзы, я сказал бы: «Ищущий смысла жизни лишен мудрости, ибо сам уже найден и пойман. Мудр тот, кого смысл жизни не смог найти и поймать в свои сети». Но я не китаец, и поэтому, в духе европейской традиции скажу иначе: «Многие благодарят Господа по разным поводам, чаще всего за то к чему он не причастен. Но не состоит ли Его величайшее благодеяние в том, что Он сокрыл от нас смысл жизни?»

Оставим, однако, пафос жертвоприношения, хотя его принадлежность к основополагающим условиям смыслопроизводства не вызывает никаких сомнений. Обратимся к еще одному аспекту бытия-для другого, теснейшим образом связанному как с самим экзистенциальным вопрошанием, так и с его имитацией. Продуцирование на холостом ходу первичных серий, задающих смысловое поле, это некие пожизненные подготовительные курсы, которые ведут, не щадя своих сил, неутомимые инструкторы. Без постоянно действующих подготовительных курсов субъект утрачивает важнейшие стимулы коммуникации, поэтому инструкторы стараются вовсю, делая великое дело. Разумеется, в форме бытия для другого, ибо в их собственных глазах это великое дело и вовсе не различимо, субъективные стимулы даже не пересекаются с экзистенциальной миссией инструкторов, в качестве которых выступают, практически на равных, несмышленые дети и умудренные старцы. Обратимся к проницательному наблюдению Лакана: «Бесконечные детские «почему?» не столько свидетельствуют о жадном стремлении ребенка к познанию, сколько выпытывают у взрослого, вновь и вновь поднимаясь из глубины тайну его желания — почему вообще ты мне это говоришь?»

С точки зрения Лакана ребенка удивляет, прежде всего, следующее обстоятельство: вот ведь как получается — если взрослого о чем-то спросить, тебе ответят! Это интригующее приключение не дает ребенку покоя, он повторяет свои настойчивые попытки изо дня в день, вовсе поначалу не вникая в смысл ответа, но зато усваивая то обстоятельство, что смысл есть. Заметим, что это два принципиально различных модуса понимания; знать, что смысл есть, и знать, в чем именно он состоит. Второе без первого невозможно, а вот первое без второго не только возможно, но и в состоянии поддерживать контур коммуникации в состоянии полной готовности даже при отсутствии как входящих, так и исходящих содержательных сообщений.

«Надо же, в мире есть такая штука как смысл», вот что узнает ребенок, задавая свои «почему?» и не теряя энтузиазма при каждом очередном подтверждении. Согласно Лакану, ребенку хотелось узнать почему вообще ты мне это говоришь, и своей цели он добивается, не осознавая важности открытия. Декарт, озабоченный проблемой детекции субъекта, писал: «Если куклу нажать в определенном месте, она отзовется, скажет «ма-ма», а если нажать в другом месте, скажет «больно!» Декарта интересовала критическая серия испытаний, необходимая для различения вещи протяженной и вещи мыслящей; интерес к говорящим куклам возникает у ребенка в возрасти двух лет. Ребенок нажимает на куклу и слышит «мама» или «уа-уа», а через некоторое время (и это крайне важно), он нажимает на куклу чтобы услышать «уа-уа». В отличие от взрослых, детям отнюдь не надоедают все новые и новые подтверждении «уа-уа эффекта»

По мере взросления, однако, ребенок обнаруживает несравненно более интересное говорящее устройство, которым тоже можно научиться управлять. Для этого необходимо надавить в нужном месте. Если обратиться к взрослому с каким-нибудь требованием, тот вполне может отмахнуться, а то и накричать, но если спросить его «почему?», взрослый в ответ скажет что-похожее на уа-уа. Это интригующе интересно, тем более, что с самого начала обнаруживаются (в отличие от говорящей куклы) два типа ответов, несмотря но то, что нажимаешь, как будто, в одном и том же месте;

— А почему птички пьют из лужи?

— Потому что им пить хочется.

Ожидаемый эффект налицо, говорящее устройство сказало что-то вроде уа-уа. Это было приятно, и ребенок стремится к следующему акту коммуникации. И вновь слышит приятное уа-уа! А потом вдруг облом, как если бы у взрослого попросили тигренка или бинокль:

— А почему французы говорят по-французски?

— Отстань, не задавай дурацких вопросов.

Это было неожиданно, ведь предыдущие нажатия отзывались приятным уа-уа, а тут обрыв коммуникации. Зато, как правило, удается извлечь действительно важное знание, уж конечно не имеющее отношение к жажде птичек или вращению земли («почему бывает ночь?»). Это фундаментальное знание гласит: одни вопросы имеют смысл (пока еще совершенно непонятно почему) и отзываются доброжелательным уа-уа, другие же смысла не имеют и ведут к обрыву коммуникации. Кроме того, сам смысл имеет высокую ценность. Располагая этим знанием можно уже идти дальше и после его усвоения возраст почемучек в принципе заканчивается. Опять же, заканчивается не потому, что любопытство удовлетворено, но, во первых, стало ясно почему вообще ты мне это говоришь — во имя смысла. Во-вторых, постоянные почему теперь не приветствуются, поскольку указывают на некое отставание в развитии, подросток должен уже уметь самостоятельно отсеивать вопросы, лишенные смысла.