огромного доисторического животного. Пошел снег.

Тут у меня состоялась встреча с двумя криминальными юношами — они попытались с ходу вырвать из моих рук авоську, а когда не получилось, полезли в драку. Но я защищал оставшуюся бутылку водки героически — другой-то я обещал себе не покупать — одного из них с рыхлым нездоровым лицом отправил в нокаут, второй, похожий на цыгана, убежал.

Правда, пока махали кулаками, кто-то из них ухитрился разок таки попасть мне в глаз. Старею, раньше не попадали.

* * *

Я отпер дверь своей квартиры. В прихожей взглянул в зеркало.

Автопортрет с подбитым глазом. Хорошо, хоть не с отрезанным ухом.

Смыл в ванной кровь с лица. Замазал рассеченную бровь зеленкой.

Авоську повесил на гвоздик, бутылку водки поставил возле кровати.

Высвободил немного места на письменном столе среди пустых консервных банок, пыльных пакетов из-под молока и прочей дребедени, и под настольную лампу легла фотография.

Телевизор при помощи диктора сообщал последние новости.

Состоялся отчетный концерт творческих коллективов такой-то области. Интересно, а бывает концерт нетворческих коллективов?

Бывает. Но тогда это скандал. Нетворческие коллективы устроили концерт. Лучше «закатили концерт». С последующими сплетнями, судами да пересудами, трезвоном...

Нет, это реальный мой телефон трезвонит. ^

— Алло!

Я послушал, послушал, обложил собеседника небоскребным матом и бросил трубку. Все-таки прав психиатр Володя — среди деятелей искусств пруд пруди ненормальных, по тринадцать на дюжину. Это же надо додуматься — такой идиотский розыгрыш устроить в первом часу ночи — будто Милена в Москве выбросилась из окна двенадцатого этажа гостиницы, жила еще полтора часа, повторяла много раз мое имя, звала меня и скончалась на операционном столе... Сегодня же не первое апреля. Стоп! Это сама же Милена и обтяпала — поддельным чужим голосом сообщила... Ну, это уже даже не смешно. Надо же знать меру — чем можно шутить, а чем нет.

Какой-то мужчина, лицо которого с трудом влезало в телевизор, объяснял, что если за границей положительно высказываются о жизни в нашей стране, то это называется конструктивная позиция, если отрицательно — вмешательство в наши внутренние дела.

На фотографии потрясающе крупными хлопьями шел снег и стояли, одинаково заложив большие пальцы за лямки рюкзачков, будто приготовились танцевать фрейлехс, мы с Миленой — такие счастливые, что не верилось; мы словно светились изнутри, а на витринном стекле за нашими спинами виднелись перечеркнутые кудряшками серпантина разнокалиберные сердечки и звездочки-снежинки, но уже не настоящие, а повторенные в разноцветной, повстречавшейся с ножницами, бумаге.

Наконец я понял, что меня смущало. Искусственные снежинки выглядели куда красивее натуральных, вот в чем штука. Я не мог точно сформулировать, опыт взрослого человека тут оказывался бессилен, я способен был лишь превратиться вновь в маленького мальчика и сказать обиженно, по-детски: это неправильно, так не должно быть.

Тотчас скороспело повзрослев, я задал себе вопрос — а означает ли это, Виталик, что ты пришел к отрицанию искусства как такового?

И тут же сам себе ответил: но ведь фальшивые снежинки не заслоняют подлинных, они сосуществуют рядом, их не нужно сравнивать, а тем более путать, это богатство мира, в котором есть искусное и безыскусное, и это вопрос твоего свободного выбора, что предпочесть в ту или иную минуту. Не стоит слишком уходить в искусство, но ни к чему и ударяться чересчур в жизнь...

В другом мире, где всегда тепло и можно купаться, она пришла на долю секунды так ярко и осязаемо — прикосновение ее ладошки, гладившей мою щеку, — что я открыл глаза.

Я лежал на кровати.

Я протянул руку. Бутылка стояла в окружении окурков на замусоренном полу, метеном Зевс его знает когда, кажется, еще Миленой.

Часть водки попала мне в горло, и я закашлялся, а остальное пролилось на подбородок. Лежа пить неудобно, хотя это дело привычки. Я отхлебнул еще. Вновь закашлялся. Закрыл глаза.

Она плыла в беге, как птица.

Время растянулось, можно было разглядеть каждый шовчик, каждую складочку ее светло-сиреневого платья с иероглифами цвета спелой сливы.

* * *

Как я возненавидел телефон, я готов был расколошматить вдребезги этого друга-врага. Еще не совсем проснувшись, посмотрел на будильник — три часа ночи. Взял трубку и сказал:

— Алло!..

— Алло, — отозвался знакомый мужской голос. — Здравствуй.

— Здравствуй, Фима, — сказал я.

— Ты узнал меня?

— Да, конечно.

— Извини, что так поздно. Ты спал?