— Ага, — шепотом сказала Зоя Ивановна, глаза ее горели огнем искреннего понимания, — вы хотите подслушать?!

Она заговорщицки прижала указательный палец к губам — мол, буду нема, как могила, и принялась дальше елозить по полу тряпкой. Внизу буйно разорялась уже другая девица:

— На Сенатской площади-и убивали на-ас!!! Но глаза незрячие-е открывали мы-ы!!! — сладко упиваясь страданиями революционеров и самой собой, она, как пасхальные яйца, раскрашивала слова разными интонациями — без меры и вкуса, чем поцветастее; тянула нараспев концовки строк, трагически закатывала глаза, в общем, «рвала страсть в клочья».

— Спасибо, — сонно сказала Дора. — Для этого фильма вы нам, к сожалению, не подойдете. Надеюсь, в другой картине вам повезет больше.

Девушка, непонятно за что поблагодарив, направилась к выходу.

— Вот скукотища, — зевнула Дора. — Налейте мне еще кофе. Никак не могу проснуться. И пригласите следующую конкурсантку, — последнее слово она произнесла с насмешливо-шаржированным французским прононсом.

— Виталий Константинович, — раздался над ухом шепот уборщицы, — когда будете уходить, закройте дверь.

Я кивнул и опять глянул вниз.

— Вы можете прочитать что-нибудь наизусть? — справилась Дора у вновь вошедшей.

— Наизусть? Ой, я ничего не помню...

— Не страшно. Вот это — бриллиант стоимостью в миллион долларов. — Филатова положила на краешек стола спичечный коробок. — Мы — охранники. Вы должны нас так отвлечь, чтобы мы не заметили, как вы этот бриллиант стибрите, свистнете, слямзите, умыкнете... Не знаю, как еще сказать?

— Украдете, — подсказал пенсионер Трухнин, который помнил еще Станиславского — так, по крайней мере, он всем говорил.

После некоторого раздумья дебелая деваха быстрым шагом, ставя ногу за ногу — «елочкой», напропалую виляя бедрами и отчаянно строя на ходу глазки, подошла, лихо уселась на край столешницы, поразмыслила и, видимо, решив, что юбка задралась недостаточно высоко, подтянула ее чуть ли не к поясу, апеллируя взглядом в основном к пенсионеру Трушину, единственному мужчине в этой компании, а он подыграл ей — изобразил губами экстазную букву «о», тогда она с фальшивой заинтересованностью осведомилась:

— А шо вы здесь делаете?! А вы здесь работаете?! А чиво вы такие серьезные?! Ой, а шо это?! — она показала пальцем на потолок.

Но рука Доры успела к коробку раньше, после чего она процитировала того человека, которого помнил Трухнин:

— Не верю!

— Конкурсом интересуетесь? — спросила Зоя Ивановна.

А я-то думал, она уже ушла. Опять приложил палец к губам и отошел в сторонку — единственным невымытым местом на балконе оставался сухой пятачок у колонны, где я стоял раньше.

Наконец свершилось — настал черед, «моя протеже, Ростова молодая» учинила свой дебютный выход в свет (словечко «учинила», как станет ясно из дальнейших событий, здесь как нельзя более уместно). Мое произведение, впервые выставляемое на суд знатоков, за неимением Андрея Болконского — князья теперь на балконах прячутся — ввела помрежка.

Она всех вводила — шла по пятам за каждой, чья аудиенция у Доры закончилась, громко объявляла в открытую дверь: «Следующая!», а когда следующая — либо робко, либо пытаясь скрыть робость под напускной развязностью, демонстрацией своей независимости (преимущественно через походку, при помощи телодвижений) следовала за ней, помрежка говорила ей, приостановившись на полдороги и указывая на участок паркета посреди зала: «Вот здесь станьте, чтобы вас было видно» (хотя где бы соискательница ни стала, ее все равно было видно, спрятаться было негде), после чего возвращалась на свой стул за инквизиторским столом. Помрежка только-только закончила трехмесячные курсы помощников режиссера, очень старалась и ни разу не перепутала.

— Где-то я вас ви-идела... — протянула Дора. — А-а, вспомнила...

Она принялась беззастенчиво рассматривать мою ученицу с ног до головы. Потом поочередно наклонилась к уху соседки слева и соседки справа. Тему разговора нетрудно было угадать — о том, что Милена живет у меня, знали уже многие. Соседка слева стала перешептываться со своей соседкой, а соседка справа — с пенсионером Трухниным, также меряя при этом Милену взглядом с макушки до пяточек, а она спокойно стояла, изучала их. Правда, был вначале момент, когда Милена закусила губу, но быстро овладела собой — до такой степени, что я поразился ее невозмутимому виду, скрывавшему, как я догадывался, ледяную ярость.

— Что-то я сонная, — сказала Дора. — Вы сегодня совсем слабый кофе сварили, не берет.

— Кофе, как обычно, — пожала плечами помрежка. — Налить еще?

— Да, пожалуйста.

Конечно, это уже было явное хамство. Милену сначала бесцеремонно разглядывали, перемыли ей косточки, затем стали игнорировать, причем демонстративно.

И тут вдруг раздался прокуренный баритон:

— Вы что, блин, сюда кофе пришли хлестать или работать, сонные тетери, понимаешь ли?

Дора Филатова моментально проснулась, открыла рот, а закрыть забыла. Помрежка пролила кофе мимо чашки на скатерть.

— Что?! Кто?! — сказанул ошарашенно пенсионер Трушин с глазами, как блюдечки.