Я отпер входную дверь, вышел на лестничную площадку, посмотрел вниз, потом пробормотал «ч-черт», потер лоб ладонью, собрался было уже вернуться в квартиру, но все же остался.

Когда спустя минуту Милена со спортивной сумкой через плечо поднялась по лестнице и увидела меня, она сказала:

— Тренер заболел. А ты кого здесь ждешь?

— Тебя встречаю.

— Откуда ты знаешь, что тренировку отменили? А, ты видел в окно, что я иду? -Нет.

Милена некоторое время смотрела на меня с раскрытым ртом.

— А как же ты узнал... что я... иду?

— Почувствовал.

Появилась почтальонша, одаривая избранные почтовые ящики письмами-газетами.

Толстый мальчик, что живет над нами, тащил вверх по лестнице велосипед, и заднее колесо ритмично ударяло шиной о ступеньки: «бух... бух... бух...» Он прокатил свой велик мимо нас по площадке («ш-ш-ш») и нечаянно, а может, и специально динькнув звоночком, стал подниматься по следующему пролету — «бух... бух... бух...»

Мы с Миленой стояли у распахнутой двери моей квартиры — грузный мужчина с уже начавшими седеть висками и юная девушка — и неотрывно смотрели в глаза друг другу, как два влюбленных пингвина, пока я не сообразил, что это глупо и странно. Я посторонился, жестом приглашая ее войти.

* * *

Передо мной всплывает вне всякой связи с основным сюжетом эпизод, когда мы договорились встретиться возле паркового пруда — кормить уточек, имевших обыкновение скользить там на пару со своими отражениями, Милена пришла раньше. Я приближался к пруду с «кирпичиком» хлеба и вдруг понял, что она меня не видит. Некоторое время я молча наблюдал за ней.

Милена ходила по дорожке, несколько шагов в одну сторону, потом в другую, словно кого-то передразнивая походкой, возможно, пожилую тетку, что плелась мимо, переваливаясь с боку на бок, как утка, да, вот Милена точь-в-точь, как она, и щеки надула. Потом Милена вглядывалась в свое полуотражение в стекле киоска и, судя по вздоху, осталась недовольна инспекцией, она механически растянула губы в стороны, отчего внезапно стала похожей на лягушонка, хмыкнула (Милена была убеждена, что она некрасивая), затем попыталась, потешно балансируя руками, пройтись по узенькому бордюрчику клумбы, вообразив себя канатоходцем, потеряла равновесие, тоненько уморительно ойкнув с выражением ужаса на лице, будто падать предстояло не с высоты спичечной коробки, а из-под купола цирка, потом посмотрела на свои часики, беспомощно вздохнула и трогательно сказала: «Ах!» Тут же она повторила это «Ах!», но уже тр-рагически, ниже тоном, словно высмеивая себя, а затем нараспев: «А-а-а-х!»

Я не помню, что было до того, куда мы отправились после, но эти несколько быстрых смен настроения Милены впечатались в память так, словно свидание у пруда случилось вчера. В сущности, она оставалась большим ребенком, как все талантливые люди.

Это и было ее основной отличительной чертой: странное сочетание фигуры юной девушки с лицом, повадками девочки-подростка, еще не подозревающей, что она уже почти вылезла из оперения гадкого утенка.

Слово же, одно-единственное, точно все определившее — что делал этот чудак, с харчем для пернатых под мышкой затесавшийся среди берез, примкнувший к ним, не сводивший глаз с Милены, — слово это, закатившееся куда-то, забытое, пыльное, мучительно знакомое, позже отыщется, однако заставит себя упрашивать, покочевряжится, как бывший одноклассник, которого не можешь узнать, а он стоит, выжидающе улыбается, не хочет подсказывать, и вдруг сквозь небритую опухшую рожу всплывают его прежние, детские черты, переиначенные временем, заботами и водкой, и ты мгновенно, взрывом, вспоминаешь — Господи, этот лысый мужик, да ведь это Петька; ну, так вот оно, это слово: я любовался ею.

* * *

То ли это был выпускной бал Милены, и он имел место в ночном клубе. То ли мы с ней отправились на дискотеку. Уже не помню. Словом, зал, заполненный по шпротному принципу сверстниками и сверстницами Милены, и среди них многие — ее знакомые. Было жарко и душно — от людей и оттого, что кое-где по уголкам курили, а уголков, учитывая сложную, взбалмошную конфигурацию зала, наличествовало десятка два.

Что-то вроде аморфного круга, в котором отплясывали кодляком.

Моих институтских зачетов по хореографии хватило, чтобы не очень выделяться, но через какое-то время я обнаружил, что все же танцую не так, как они, отстал от моды. Я присмотрелся к беснующимся вокруг юношам и девушкам, попробовал копировать их одержимость трясучкой, но получалось, подозреваю, довольно грустное зрелище.

Вот кто умел веселиться, так это Милена — она вся отдавалась танцу на противоположной от меня стороне круга: то ее волосы от резкого взмаха на мгновение разметывались одуваньим пушком по пространству вокруг головы, то руки вздымались вверх, и она сладко морщилась, как от приятной боли, то вдруг на лице проступали кокетство и игривость, то внезапно она задумывалась, словно прислушивалась к чему-то, происходящему в собственной глубине, в ней шел непрерывный внутренний монолог, и потому за ней было очень интересно наблюдать, и поэтому я не отрывал от нее глаз, а может, и не только потому и не только поэтому.

Топтался я так на месте, а тут динамики стали наяривать новый танец, название которого объявили, но я прослушал.

В общем, какой-то слащавый знакомец Милены, поднатаскавшийся, судя по пошловатой натренированности движений, в районном клубе («Кружок современных и бальных танцев объявляет набор», малоцензурное сочетание при слитном произношении), начал тереться о ее ягодицы, показывая на физиономии (харе, морде, тыкве, ряхе — ненужное зачеркнуть) преувеличенный до гротеска кайф, а Милена, слегка наклонившись, давай путем виляния тазом влево-вправо вспомогательно ерзать своим чуть выпяченным задком о его перед, экспонируя на лице что-то наподобие томного экстаза, сквозь который порой невзначай прорывались то фрагменты ее озорной улыбки, то прысканье со смеху. Враз вокруг сделалось пустое место, все стали им хлопать и экзальтированно кричать невнятное. Я же, понятно, к