Молодой чумак развязал торбу, достал из нее каравай ржаного хлеба и узелок с солью, отрезал краюху обоюдоострым ножом с деревянной резной рукояткой, которой вынул из висевших на ремешке ножен. Посыпав краюху серой крупной солью, откусил чуть ли не половину.

Примерно в версте от обоза над травой поднялся столбик черного дыма, закрутился вокруг своей оси, быстро вырастая и раздаваясь в ширину, отчего стал похож на огромную воронку, которая стремительно, будто подгоняемая ураганным ветром, понеслась к последнему возу.

— Гляди! — удивленно-испуганно крикнул возница, показывая на нее.

Молодой чумак посмотрел в ту сторону — и чуть не поперхнулся недожеваным хлебом. Уронив краюху, он неотрывно, как перед этим на каменную бабу, смотрел на вертящийся столб пыли. Когда воронка добралась до воза и возница зажмурил глаза, закрестился и забормотал: «Господи, спаси и сохрани…», молодой чумак, инстинктивно защищаясь, метнул в нее нож.

Нож встрял, как в мягкое дерево, и послышался то ли скрип, то ли скрежет, то ли сдавленный, сквозь зубы, вскрик, а из-под ножа, как из раны, хлынула кровь, выкраснившая дым. Воронка замерла на месте, стала быстро уменьшаться, словно вверчивалась в землю, а потом стремительно понеслась от обоза — и сгинула.

Молодой чумак спрыгнул с воза, подошел к тому месту, где остановилась нечистая сила. Земля и синевато-серые кустики полыни были там забрызганы бурой кровью, причем травинки, на которые попали капли, пожухли, будто припаленные огнем.

— Во как! — показывая такую травинку, сказал молодой чумак.

— Заколдованное место, — перекрестившись, сказал возница, — едем отсюда побыстрее.

— Сейчас, нож найду. Он у меня особый, заговоренный.

— Заговоренный, говоришь? — переспросил возница. — Ну, тогда не найдешь его, в теле ведьмака торчит. Будет маяться с ножом, пока не помрет.

— Жаль, хороший был ножичек, сам рукоятку ему делал, — произнес молодой чумак. Заметив, что остальные пять возов продолжают ехать как ни в чем ни бывало, воскликнул: — Гля, а они что — не видели?!

— Наверное нет, а то бы остановились.

— Во дела, да?!.. Ну, расскажу им на привале — то-то будут удивляться!

— Не поверят, — сказал возница и стегнул кнутом волов, трогаясь с места.

— Как не поверят?! — возмутился молодой, запрыгнув в воз на ходу. — Мы же с тобой оба видели!.. Или ты не подтвердишь?

— Подтвержу, — пообешал напарник.

Обоз спустился в широкую и глубокую балку, пологие склоны которой поросли степной вишней, терновником и шиповником. На ночевку расположились у родника с чистой и холодной водой. Волов выпрягли и пустили пастись ниже по течению ручейка, вытекающего из родника, насобирали хвороста на склонах, разложили костер и повесили над огнем огромный медный котел, в котором варился кулеш. Чумаки расположились вокруг костра — кто сидел, поджав под себя ноги, кто лежал — и слушали рассказ о вертящейся черной воронке. В наступившей как-то сразу, без перехода, темноте, человеческие лица, освещенные пламенем, казались сложенными из кусочков, черных и серо-красных, которые смешались влево-вправо, вверх-вниз, уменьшались или увеличивались, и невозможно было понять, какое чувство вызывает услышанное, верят или нет рассказчику. А когда он закончил и посмотрел на напарника, ожидая подтверждения, заговорил вожак — старый мужчина с седыми, желтоватыми, трехвершковыми усами, похожими на льняную кудель:

— Да, места здесь нечистые. Когда я еще парубковал, тут неподалеку хутор был, старуха в нем жила. Сколько ей лет было — никто не знал, но все помнили дряхлой. Не любила она, чтобы обозы у нее на ночь останавливались, зато одиноких путников привечала. Переночует у нее человек — и просыпается порченный: или убьет кого-нибудь, или на себя руки наложит. А то и вовсе пропадал бесследно. Спросят у старухи: «Ночевал он у тебя?» — «Ночевал. — «А куда делся? — «Ушел поутру. А куда — кто его знает, степь большая». Долго так продолжалось, пока один обоз не наткнулся в степи на замордованного парубка. Успел он перед смертью сказать: «Старуха с хутора». Чумаки долго не разбирались: подъехали к дому, подперли дверь колом и подожгли. Когда крыша рухнула, из пламени вырвался столб черного дыма, завертелся воронкой и унесся в степь. Наверное, с ним вы и повстречались.

Вожак зачерпнул деревянной ложкой из котла, попробовал. По его знаку два чумака сняли котел с огня, установили в заранее вырытую ямку, чтобы не перевернулся. Все расселись вокруг котла с ложками и ломтями хлеба в руках, вожак произнес молитву, перекрестился, подождал, пока перекрестятся остальные, заправил кончики усов за уши и первым зачерпнул кулеш. За ним по очереди, по ходу солнца, остальные чумаки. Ели молча, слышны были лишь сопение и плямканье, а поев, облизали ложки.

— Твой черед, — сказал вожак молодому чумаку.

Тот помыл котел в ручье, повесил на ближний к костру воз.

— Будет сильно смаривать, меня разбуди, подежурю, — предложил напарник молодому чумаку.

— Чего там, справлюсь сам. — Он сел у костра, подкинул в огонь несколько прутиков.

На небе появился узкий серпик месяца, высветил затихшую степь. Прямо над балкой пролег широкий Чумацкий шлях. Казалось именно с него, сдутая ветром, упала звездочка. Чумак проследил за ее полетом, загадав не заснуть до утра. Но дрема накатывала волнами, клонила голову к земле, и он встал, размялся.

Громко и вроде бы испуганно мыкнул вол, за ним второй, третий… Чумак заметил, как между животными мелькнуло что-то светлое. Посмотрев на спящих в возах товарищей, решил не будить их, пошел к волам один. Они стояли с задранными мордами, будто любовались звездами, и, казалось, не замечали гибкую стройную девушку, поглаживающую их по шее. Она была одета в белую сорочку до пят, вышитую по вороту и подолу черной змейкой и перехваченную в талии черным пояском, поблескивающим в лунном свете, а длинные густые черные волосы ее были распущены и скрывали лицо, которое — почему-то верилось чумаку — должно быть удивительно красивым. Она потрепала по холке комолого вола, и после каждого ее прикосновения он задирал голову все выше, непонятно было, почему до сих пор не хрустнули шейные позвонки.

— Причаровываешь, красна девица? — подкравшись к ней, спросил чумак.

Она не испугалась и не обернулась, но убрала руку с холки вола.

— Лучше меня причаруй! — попросил шутливо чумак.

— Могу и тебя! — задорно произнесла девушка хрипловатым голосом, оборачиваясь и убирая волосы с лица.

На чумака глянул черные глаза, огромные, в пол-лица, и холодные, и словно бы втянули в себя тепло из него, отчего ему стало зябко и жутко, и тут же из них, как бы взамен, хлестнула обжигающая волна, охватившая с головы до ног и наполнившая легкостью и любовной истомой. Чумак почувствовал, что готов выгибать шею, как это делал комолый вол, только бы к ней прикасались девичьи руки. Сдерживая дрожь в голосе, он попросил:

— Причаруй…

Тонкие губы ее тронула легкая улыбка, девушка отпустила волосы, скрывшие лицо, развернулась и плавной походкой — казалось, маленькие и белые босые ступни ее не касаются земли — пошла по балке прочь от волов, от чумацкого табора. Отойдя шагов на тринадцать, оглянулась и еле заметным движением поманила за собой чумака. Он глупым телком затрусил за ней.

Девушка села на камень-песчаник у куста шиповника, обхватила колени руками. Длинные волосы точно черным платком укрыли ее всю, видны были лишь маленькие ступни, казавшиеся серебряными в лунном свете. Чумак наклонился к ней, попытался разглядеть сквозь густые волосы лицо, чудные глаза, не смог и потянулся к ним рукой. Голова девушки чуть вздрогнула, выражая негодование. Чумак отдернул руку и, винясь, припал губами к девичьим стопам, холодным и скользким, будто вырубленным из льда. Маленькая рука потрепала его по щеке, перебралась на шею, сжала ее очень больно, а потом погладила нежно. Пальцы ласково бегали по позвонкам вниз-вверх и будто размягчали их, превращали в податливую глину: чумак все круче загибал голову, но не чувствовал ни боли, ни того, как слетела шляпа. Прямо над собой он увидел огромные провалы девичьих глаз, в которых вспыхивали красные искорки и падали в его глаза, перекатываясь в сердце. Оно вдруг перестало биться, раздулось и взорвалось, наполнив тело