«Разбегайсь!» прыгнул лошади на спину, непостижимо попадая ногами в стремена.

Словно гордая дева, ненавидящая насильника, по-человечески кричала серая лошадь. Вскидывала задом так, что доставала копытами неба, кидалась в стороны, кружила, шла заячьими скачками и, вся в пене, с глазами тоскующей лебеди, замерла посреди двора, усмиренная мужскою, уверенной в своей правде, волей.

Дмитрий спрыгнул на землю, взял лошадь ладонями за морду и поцеловал в черную ее губу.

— Сколько, казак, хочешь за свое чудо?

— Пятьдесят злотых!

— Ого! — удивился Дмитрий, но тотчас достал вексель. — Вот тебе двадцать. Деньги получишь у моего казначея.

К государю подошел Маржерет.

— Ваше величество, мы с ног сбились. Вы совершенно потеряли чувство опасности.

— Француз, милый! Я же среди своих, русских людей. Они все любят меня! — и садясь на поданную охраной лошадь, крикнул торговцам лошадьми. — Эй, ребята! Слава вам, добрым моим подданным!

— И тебе слава! — весело откликнулась толпа. — Уж так, как ты, ни один в целой России на коне не сидит.

— Вот видишь! — смеясь, сказал Дмитрий Маржерету. — Все на меня смотрят! Все любят. Знаешь, сколько лет нагадала мне юродивая Авдотьица? Тридцать четыре года быть мне на царстве!

И, меняясь в лице, губы ниточками, в глазах мутно, шепнул:

— Ты корабль готовь! Чтоб все в нем было, и еда, и питье, и деньги — мешками. На следующее лето поплывем с тобою во Францию, к французскому королю в гости.

Искала стража государя ради важного дела: прибыл из Польши гонец с похвальным письмом ко всему российскому рыцарству от сандомирского воеводы Юрия Мнишека, доброго гения Московского царя.

Бояре, как всегда обоспавшись после обеда, сидели, позевывая, подремывая. Но московская жизнь менялась. Письмо только еще пришло, а ловкие умные секретари царя Дмитрия ответ уже составили. Ответ был предложен на подпись боярам Мстиславскому и Воротынскому, которые с написанным согласились и зачитали письмо царю и Думе. Ясновельможный пан выставлял боярству свои несомненные заслуги перед государем, он, Мнишек, — есть начало и причина восхождения на московский стол природного царя Дмитрия. Бояре были согласны. За то, что ты служил и промышлял нашему государю с великим радением «и впредь служить и во всем добра хотеть хочешь: и мы тебя за это хвалим и благодарим».

— Я рад, — сказал Дмитрий, — доброму слову великого боярства, сказанному безупречному рыцарю, пану Мнишеку. Дружество, возникшее между польскою шляхтою и русским дворянством — угодно Богу и замечательно для обоих государств, Польского и Московского.

Дмитрий взвинтил себя, встал с трона, и вот уже его глаза, такие непроницаемые, гасящие свет, блистали. Лицо утончилось, нежный, девичий румянец тронул серовато-белую кожу.

— О знатные господа мои! Соединяясь, русские и поляки предстанут пред миром силой невиданной в веках. Не уничтожающей и попирающей, но дающей живительные токи для всходов вечного мира. Чтобы торжествовал мир, надо уничтожить зло войны. Война — это Турция. Я хочу, чтобы к королю Сигизмунду поехал человек мудрый и терпеливый, наш Великий секретарь Афанасий Власьев. Воевать в одиночку — ввергнуть себя в бездну лишений и неизвестности. Воевать в союзе — значит добыть победу. Победа над турецким султаном избавит Россию от ее вечного страха перед крымцами, я уж не говорю о приобретении свободных земель и моря.

Дмитрий постоял, окидывая орлим взором заслушавшихся бояр: пронял тугодумов. Но только он сел на свое место, ему сказали:

— Великий государь, ваше царское величество, а ты ведь опять взялся за свое.

— Что такое? — удивился Дмитрий. — Ты о чем это, Татищев?

— Да о твоих векселях, великий государь.

— Каких таких векселях?

— Да о тех, что ты дал купцам-персам и казаку.

— Не давал я никаких векселей.

— Врешь!

— Ей-Богу не вру! На покупки я деньги у Власьева нынче взял, Скажи, Афанасий! Брал я у тебя нынче деньги?

— Брал.

— Ну, вот! Ты, Татищев, напраслину на меня возводишь.

— Совсем ты изоврался, великий государь. Вот они твои векселя. Их уже представили к оплате. А платить нечем. Всю казну ты порастряс, великий государь.

И тут выступил боярин Мстиславский.

— Векселя надо не принимать. Коли мы начинаем войну с турками, денег нужно вровень с Иваном Великим, а у нас в сундуках дно просвечивает.

— За деньгами я в Сибирь послал, — отмахнулся Дмитрий. — Не хорошо царя вруном величать. Приедут послы, а царь у вас — врун.

— А ты не ври! — посоветовал Татищев.

Дмитрий передернул плечами и, глядя поверх голов, сказал властно, четко:

— Ян Бучинский, ты повезешь ответное письмо наисветлейшему пану Мнишеку. Пусть поторопится с приездом. А ты, Афанасий, тоже проси короля Сигизмунда, чтоб король дал свое согласие на отъезд из его пределов невесты моей Марины Мнишек.

С Бучинским у Дмитрия все уже было обговорено: старик Мнишек должен был выхлопотать у католического легата соизволение для католички Марины во время венчания на царство принять причастие из рук православного патриарха, и чтоб ей позволено было соблюдать иные русские обычаи въявь, а католические втайне. Русские постятся в среду, католики не едят мяса по субботам. Русские женщины прячут волосы под убрус, польки же похваляются красотою причесок, баня для русских — вторая церковь.

Дмитрий сидел, опустив глаза, и почти не слушал бояр, которые, по своему обыкновению, принялись истолковывать услышанное от государя. Он снова почувствовал страх. Ему здесь было страшно, в Кремле, не на базаре. Здесь! Те, кто уличают его во лжи, солгали сами себе, своему народу, своему Богу, своему будущему и своему прошлому.

Он желал видеть около себя поляков, блистательных полек. Он желал снова быть в походе, в боях, лишь бы не в Тереме, где из каждого угла на него смотрят. В углу никого, но смотрят. Уж не стены ли здесь с глазами?

Посольства уехали. Быстро легла зима. Осенняя тьма растворилась в белых просторах, ночи стали серебряными, дни алмазными.

Дмитрий снова ожил.

В подмосковном селе Вяземах по его скорому приказу выстроили огромную снежную крепость.

— А не поиграть ли нам в войну? — спросил своих бояр Дмитрий Иоаннович. — Чтобы брать настоящие крепости, нужно хотя бы уметь игрушечные одолевать. Поглядите на себя, мешки, а не люди. Жирные, вялые. А ведь все вы — воеводы. Завтра выезжаем в Вяземы, я с моими телохранителями сяду в снежной крепости, а вы будете ее воевать.

— Может, государь сначала покажет нам, неумелым, как это делается? — спросил неробкий Михаил Татищев.

Годунов почитал Татищева за ум и деловитость. Посылал его к Сигизмунду объявить о своем воцарении. Мудрецом и воином проявил себя Татищев в Грузии. Привел под царскую руку Караталинского князя Георгия, исполнив заодно тайное поручение найти для царевича Федора невесту, а для царевны Ксении жениха. Невесту Татищев углядел в дочери Георгия, в десятилетней Елене, а жениха в сыне Георгия, князе Хоздрое, которому было двадцать три года. Елену отец не отпустил, пусть в возраст войдет, а князь Хоздрой отправился в Россию, и быть бы свадьбе, когда б того Бог пожелал.

Живя в Грузии, Михаил Татищев сразился с турками. Всего сорок стрельцов участвовало в битве под Загемой, но именно их дружный залп не только остановил турецкое войско, но обратил в бегство.