перестал смеяться, заслонился рукой, попятился и сделал шаг в сторону. Но Джил, даже не взглянув на него, вышел в дверь и спустился с крыльца. Смит, однако, наглухо притих. Мы с Дэвисом тоже вышли на улицу. Осгуд неуверенными шагами затрусил следом, издавая похожие на всхлипывания звуки.

— Как же это так — давать такое представление… — крикнул он Дэвису, указывая на дверь за собой. — Такое представление давать! — все повторял он.

— Да уж, — сказал Дэвис.

Увидев Джойса, он подошел к нему и с минуту что-то ему говорил. У парня сделался испуганный вид, в ответ он судорожно дергал головой.

— Ты куда собрался? — спросил меня Джил, стоявший рядом.

Я скручивал сигарету и не спешил с ответом. Только затянувшись, сказал. Но он принял это спокойнее, чем я ожидал, и только посмотрел на меня с невысказанным вопросом — так же смотрел на нас обоих Кэнби тогда у дверей. Мне такие взгляды уже начали надоедать.

— Дэвис прав, — сказал я. — Может, и ты с нами?

— Спасибо, — ответил он. — Только надо же кому-то из нас здесь остаться, чтобы честь нашу оберегать. — Он сказал это тихонько. Мне показалось, что выходка Смита навела его на размышления.

На небе происходили быстрые перемены; если я еще не разучился читать приметы, приближалась буря. Еще недавно было солнечно, и только отдельные облака, гонимые не ощутимым на земле ветром, отбрасывали на землю свои тени, которые, ложась на почти свободные от снега восточные склоны, казались пожогами. Теперь же почти все вокруг было погружено в тень, и лишь изредка солнце, пробившись сквозь тучу, озаряло на миг людей, собравшихся на улице, и их лошадей, вспыхивало на дулах револьверов и металлических частях конской сбруи, высвечивало большую вывеску на лавке Дэвиса и покосившуюся белую веранду салуна. А ветер спустился на землю и дул непрерывно, вздувая на людях одежду и делая султаны из конских хвостов. Дым над жилищами, где уже готовился ужин, устремлялся прямо на восток и не подымался вверх, а жался к земле. Ветер был напористый и промозглый, как бывает перед снегопадом, и постоянно усиливающийся; с завыванием нырял он под своды галерейки и даже посвистывал иногда — такой ветер до сих пор еще будит во мне воспоминания о Неваде. Горы, видневшиеся в конце улицы, там, где она переходила в проселок, ведущий к перевалу, тоже совсем изменились. Прежде они стояли высокие и сияющие, так что тучи жались по сторонам. А теперь они нахохлились, отяжелели и вовсе уже не казались высокими, а на передний план вылезли толпившиеся вокруг тучи, такие разбухшие и громоздкие, что взгляд ваш невольно обращался к ним, а не к горам. Это были вовсе не плотные, резко очерченные весенние облака или тяжелые иссиня-черные тучи, готовые пролиться ливнем, а толстые, бесформенные, белесые, больше похожие на клубы густого пара и перемещавшиеся с такой быстротой и так слабо очерченные, что вы скорее чувствовали, чем видели, изменения их контуров.

Может, отчасти по причине изменений, происшедших в погоде, а отчасти из-за того, что многие только сейчас явились на место сбора и не знали о том, что мнения относительно предстоящего линчевания расходятся, но настроение людей, собравшихся на улице, тоже изменилось. Они не были возбуждены, как большинство тех, кто слышал пламенное слово Бартлета, однако разговоров и шуток почти не было слышно, и все, за исключением тех, кто находился у Кэнби в салуне, оставались сидеть верхом на лошадях. Большинство были в парусиновых куртках или же в полушубках из жестких коровьих шкур, некоторые даже обвязали головы вязаными шарфами под шляпу, как на зимовках. На всех — пояса с кобурами, к седлам прикручены витки веревок, многие имели при себе карабины, притом большинство держало их поперек седла, некоторые же сбоку, у ноги, в длинном с металлическим подбоем чехле, из которого торчал тонкий ствол. Обветренные лица, крупные и мясистые, или четкие, с тонкими чертами, лица, характерные для тех, кто много работает на воздухе, были сосредоточены, глаза прищурены, может, от ветра, а, может, и по другой причине. Я невольно вспомнил слова Дэвиса, что нужно только достаточно сильно распалить себя, и тогда совсем не страшно, даже если знаешь заранее, что творишь дурное дело. Этим как раз они теперь и занимались. Они осматривали каждого вновь прибывшего с таким выражением прищуренных глаз, что, казалось, будто они смертельно ненавидят его и находят, что дело принимает слишком широкую огласку. А подъезжали все новые и новые люди; на улице собралось уже человек двадцать. И с каждой минутой задача Дэвиса — переубедить их — становилась все неосуществимей. Они тут же забудут все доводы, высказанные им. Мне и самому было дико, что я только что выслушивал объяснения насчет истинного духа закона. Происходившее сейчас, на этом месте — вот что действительно шло в счет. Мне все меньше и меньше хотелось идти выполнять поручение Дэвиса.

Когда Джойс подошел ко мне, я глянул на Дэвиса и понял, что и он это почувствовал. Он посмотрел на стоявших вокруг людей, и у него в лице появилось что-то от Осгуда. Трудновато было ему переключиться со своей высокой теории на то, с чем предстояло встретиться на практике. Осгуд стоял поблизости, у края настила, мешковатый костюм его трепыхался на ветру, он отчаянно жестикулировал, словно убеждая кого-то в чем-то. В общем, пара была хоть куда…

Но Дэвис еще не сложил оружия. Поймав мой взгляд и увидев, что Джойс стоит, дожидаясь меня, он выдвинул вперед нижнюю челюсть и яростно махнул нам рукой, чтобы мы пошевеливались. Я пошел…

— Больно-то из кожи не лезь, блюститель закона! — сказал мне Джил. — Наше дело сторона.

Меня разбирало от досады, и я сперва даже подумал, что он все еще старается уговорить меня не путаться с компанией, у которой при любом исходе дела вряд ли найдется много сторонников. Я посмотрел на него с некоторой запальчивостью, но он только улыбнулся в ответ — не своей обычной улыбкой, а ласково как то, уголком рта — и мотнул головой, не то чтобы осуждая, а просто подтверждая, что положение пиковое. И тут я понял, что он сейчас думает вовсе не о том, к какой стороне примыкать, а только о нас с ним, как в наши лучшие времена. Я тоже мотнул головой, как он, и улыбнулся, как он. Мне стало легче.

Мы с Джойсом перешли улицу, лавируя между всадниками, что было нелегко: лошади беспокоились не только потому, что чуяли приближение бури, но и потому, что общее возбуждение передалось им. Любая лошадь, кроме самой дурной, чувствует настроение седока. Они вертелись, пятились, дергали головами, так что слышно было звяканье мундштуков и приглушенный беспокойный перестук копыт. То и дело кто-нибудь из всадников поворачивал своего коня и пускал его карьером вдоль по улице, а затем снова возвращался к остальным — как жокей перед стартом. Джойс побаивался лошадей и потому излишне много вилял, а затем трусил вдогонку за мной, как старикан какой-то. Я догадывался, что все провожают нас взглядами; к тому же было неловко оттого, что я иду куда-то пешком, вместо того, чтобы ехать верхом, но Джойс сказал, что это недалеко, и к тому же у него не было лошади, а посадить его к себе за спину было бы еще глупее. Я ни на кого не смотрел. Проходя под самой мордой у коня Фернли, я почувствовал, что деревенею, но Фернли туго натянул поводья и ничего не сказал.

Только мы пересекли улицу, Уайндер окликнул меня по фамилии. Когда это делается нарочито, то может вывести из себя, и я приостановился было, но совладал с собой и пошел дальше.

— Крофт! — крикнул он еще раз и, видя, что я не останавливаюсь, заорал во всю глотку и со злобой: — Крофт, скажи судье, чтобы он поторапливался, если хочет проводить нас!

Джойс прерывисто, с присвистом дышал, и не только от спешки. Я понимал, каково ему. Уайндер своим окриком наложил на нас обоих клеймо. В голове у меня между прочими мыслями мелькнула и такая, что, как оказалось вдруг, никого из этих людей я не знаю, все они мне чужие и ко мне враждебны — все, кроме Джила. А ведь большинство из них я знал — в лицо, и по работе, не раз случалось и словом перекинуться, и относился всегда к ним хорошо — тихие, безобидные люди и в то же время самые независимые в мире и вовсе не из тех, которых можно подбить на что угодно, если взять каждого в отдельности. А вот теперь они остервенели, а, может, просто решили, что им следует остервенеть, и достаточно было брехнуть что-то про судью Тайлера, чтобы они стали на меня смотреть так, будто я изнасиловал всех их сестер подряд, а то и матерей. И непонятнее всего то, что, может, только два-три человека, те, что работали с нами на ранчо Дрю, действительно знали Кинкэйда; он трудно сходился с людьми. И я бы поставил десять против одного, что не два и не три из них, а куда больше грешили угоном, потихоньку перетавривая скот. И вовсе не такая это была редкость, как может показаться: горные пастбища тогда были еще широко открыты для всех, и ковбои стекались туда со всех концов коровьего края — от Рио до Тетонских гор. Да это особенно и не преследовалось — главное, знать меру и не наносить никому ощутимого ущерба. Не одно хозяйство с того и пошло — тут ухватит, там урвет…

— Не обращай внимания на этого крикуна, — сказал я Джойсу.

Однако я недооценил парня — трусить-то он, конечно, трусил, но не это было у него на уме.

— Сумеет он удержать их, как вы думаете? — спросил он.

Речь шла о Дэвисе, и слово «он» Джойс произнес будто с большой буквы.

— Конечно, сумеет. А Ризли что, тоже у судьи торчит?

— Да, когда он здесь, — ответил Джойс, не глядя на меня. — Мы должны раздобыть его… Во что бы то ни стало должны.

— Не бойся, раздобудем, — успокоил я его.

Он вывел меня на поперечную улицу, и мы зашагали быстрее.