которой живет и живет? Абсолютно естественным в логике юного гения выглядит и следующий шаг: спустя два года он порубил все иконы матери и своей русской бабушки. «А теперь, — не без основания пророчествует автор, — от идиотки-бабушки — жди оды Гитлеру…»

Это и есть «русский анекдот» — между Марксом и Гитлером, и оба в один, заметьте, голос твердят о тысячелетнем царстве на земле. Гитлер избавлялся от Маркса и коммунистов не как от идейных противников-антиподов, а как от непрошеных соавторов и нежелательных конкурентов.

Федоров тянет и тянет «красную нить» повести — тему изменчивости и наследственности: Паша, «сын… самоубийцы, внук сумасшедшей в точном смысле слова старухи, свирепой революционерки… самоубийцы…». Хочется добавить: и сам самоубийца, и не так уж я буду не прав. Дело не в яблоке, которое падает недалеко; не по плодам их узнаете их, а по корням. Логика юного персонажа самоубийственна потому, что возвращает к не единожды бывшему «отцеубийству».

Об этом «генетическом проклятии» написана повесть — как же еще определить и впрямь проклятое маятниковое движение: туда-сюда, из Москвы в Москву; сколько раз натыкались лбом, часто — до снесения головы, убеждались, что на этом пути дороги нет, — и снова туда.

Однако стоило Паше уехать из России, и как рукой сняло — выздоровел. «Сверзился с облаков фантазии в нормальность и прозу, без завихрений, пафоса, никакого визионерства… устроился вне хрустального дворца, всемирного братства… без поэзии, красивых мифов и вечных русских утопий, разумен и до абсурда рационален, просто стал взрослым…»

На родине ты — вечное дитя, и даже имея своих детей, остаешься ребенком-подростком-юношей, твоя «историческая генетика» расписана на столетия, изменчивость во всем, кроме наследственности. И отец — живой укор. «Богаты мы, едва из колыбели, / Ошибками отцов и поздним их умом, / И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели…» Есть два средства, чтобы не томила: 1) повзрослеть; 2) отказаться от отца, причем отказ возможен и в форме бегства с родины.

Так и поступил герой повести: уехал, чтобы не возвращаться. «Напрягся, потягался Паша с всесильным фатумом… одолел (одолел и демонов), сборол его… Нет никакого фатума… Разбирает интерес, утыкаемся в напрашивающийся вопрос…»

Легко догадаться в какой: точно ли нет фатума? И точно ли изжита, по крайней мере для нас, история Эдипа? Но каким бы ни был наш ответ, всегда остается нечто безответное. «Русь… дай ответ! Не дает ответа!» (Гоголь, «Мертвые души»).

Сын Павла, родившийся в Израиле от матери-еврейки, Илья, как было сказано, потянулся «в Москву, в Москву!»…«Какую… совесть надо иметь… чтобы так относиться к родителям…» — рассуждает этот подросток, вспоминая оставленного в России деда. Как будто повзрослел, одумался, но тогда зачем отрекаться от своего-то отца? Все та же «генетика», тот же круговорот, возвращение в Москву — надежду мира, сердце всей России, третий Рим, а четвертому не быть. «Есть такая точка зрения, — пишет автор, — что судьба троянских героев определилась в момент жаркого соития Леды с лебедем, под видом которого явился сам Зевс: Леда родила прекрасную Елену!»

«Опечатка» мифологии, дефект фонетики насморка: не от Леды, а от Лены родилась опять-таки Лена, прекрасная, и с тех пор так и повелось, вплоть до наших дней. Сын Павла возвращается в Россию, знакомится с «ортодоксально православной» прекрасной Катей — без труда соображаем, что из этого выйдет — новая «Троянская война», сначала проектирование хрустального дворца, потом война за него, а потом дети вновь проклянут и его, и отцов. «Демон проклятия совсем и окончательно вознамерился гулять в нависающих столетиях, вечно: неодолим».

Александр Ревич. Чаша. Стихотворения. Поэмы. Переводы. М., Научно-издательский центр «Ладомир», 1999, 208 стр.

Чувство уходящего времени особенно обостряется в конце пути. Возникает ощущение, что ты не успеваешь сказать что-то очень важное, едва ли не самое главное. А сказать это жизненно необходимо, пока не иссякли силы, пока не осушена чаша. И тогда охватившая тебя тревога мобилизует сознание, память, пробуждает «творческие сны». И вдруг на излете века упрямо и грозно вспоминается танковая атака, пережитая тобой — двадцатилетним — на пике войны, под Сталинградом.

1997.

Подумайте: для того чтобы черно-белый «позитив» боя (именно «позитив», ибо тот бой был праведным), для того чтобы он высветился в сознании, а вместе с ним проявился «незримый Ангел», потребовалась духовная экспозиция продолжительностью в полстолетия! Увиденное и прочувствованное в ту пору вновь пережилось теперь, но только теперь добавилось то, что было незримым тогда.

Поэт осуществляет свою миссию интуитивно. Понимание главного в жизни не дается ему в виде законченного «резюме», не возникает как прямая формула, но ассоциативно, но косвенно может явить себя неожиданно вспыхнувшим чувством острой сопричастности жизни. Обнаружиться в трепетании дерев, переданном, как бы в забытьи, неумолчным шелестом «лесных» согласных:

Обнаружиться в минувшем счастье, чья позабытая явь вызывается из небытия, расцвечиваясь красками сновиденья: