вышеозначенную ностальгию. Вот, скажем, пресловутый ролик, где Галина Польских рекламирует своей рекламной внучке масло «Доярушка» (одно название чего стоит!): «Так делали масло, когда я была ма- аленькая девочка». Конечно, возраст дамы — не тема для обсуждения воспитанными людьми, но коли он становится способом отсыла зрителя к добрым старым временам, невольно делаешь приблизительный подсчет, и выходит, что, когда Галя была ма-аленькой девочкой, шла или только что закончилась ба-альшая война. И люди, не принадлежавшие большевистской номенклатуре, тогда голодали, сливочного масла годами не видели, а деликатесом были оладьи из картофельной кожуры на маргарине. В общем, вся эта квазиисторическая умильная хренотень кажется все-таки не повкуснее, а пострашнее пистолетов. Ха-ха- ха.

Великому писателю такое и не снилось. Его немецкий парубок, плавающий голышом в пруду в обнимку с лебедем, чтобы привлечь внимание дамы сердца, в наших глазах скорее не образцовый пошляк, а творческая индивидуальность — этакий самодеятельный художник-концептуалист. У нас парней и дядь с тем же пониманием высокого, прекрасного и утонченного пруд пруди, и они руководствуются им не в интимных постановках, а в публичных: спрятали свои концы в воду, а свое видение прекрасного навязывают всем.

Впрочем, сегодня реализуются вовсе не бюргерские и даже не дореволюционные мещанские представления о красоте, а также уюте и роскоши, а плебейские коммунальные — возникшие в сознании никогда не видевших роскоши и не имеющих представления об уюте. Ну, помните оленей или тех же лебедей с барачных ковриков над кроватями из никелированного железа, с загогулинами на спинках, с которых можно было свинчивать блестящие шарики? Именно эти и стилистически им подобные животные обсели теперь ров с водой под стенами Кремля. Архитектурное сооружение подле напоминает упомянутые кровати. А директивный «лужковский» стиль многих других общественных и жилых новостроек в центре Москвы (особенно самых последних) явно заимствован у загородных дворцов нуворишей и новой номенклатуры.

В каком-то смысле экспансия поганок из Подмосковья в исторический центр Москвы даже радует — как прецедент движения от частного к общественному, но закавыка в том, что почему-то все аляповатость да безвкусица стимулируют и цементируют движения такого рода. Если взять загородные дома пресловуто пошлых западных буржуев, то они в своем подавляющем большинстве — добротные произведения современной архитектуры. Каков индивидуальный вкус обитателей этих домов — другой вопрос, но «там» престижно обитать в эстетически качественной среде, а критерии качества задаются профессионалами. Отношения же заказчика и автора строятся на взаимном доверии и уважении, с которыми в нашей стране — хронические проблемы. Так что наша новая пошлость — это, пожалуй, позывы к свободе, реализуемые вне цивилизованности, само- и взаимоуважения. Кто кого «продавит» и «прогнет», тот и молодец. А поскольку интеллектуальные и творческие элиты материально зависимы от прочих, они лакейски обслуживают их (в том числе и их вкусы) — что через СМИ, что в архитектуре. В результате, к примеру, у «них» загородный или городской дом в виде заказного торта или мультипликационного замка — чудачество и исключение, а у нас норма: каша из убогих, суррогатных, смутных и клишированных представлений о шике и национальном духе стала каноном.

Вообще убогость воображения, имитация и суррогатность — не просто неразличение подлинного и поддельного, а предпочтение бижутерии — еще одна грань пошлости. Когда в темное время суток ХХС и Манежная площадь залиты ослепительным светом, а Василий Блаженный не освещается ни одной лампочкой — все как в капле воды. Не менее символическое и концентрированное выражение нашей новой духовитости — празднование юбилеев. Тут давно побиты все советские рекорды — навязчивая, самодовольная и «отвязанная» фальшь этих мероприятий настолько импотентна, что даже анекдотика не может породить. Надо признать, что позднесоветское однообразие ритуалов, рекламы идей и типового строительства было менее «убийственным», потому что в нем не было вообще никакой игры воображения. Сейчас она есть, и еще какая, — просто идет вне качества. А претенциозность и потуги — стремление к прекрасному по ту сторону вкуса и понимания, эстетики и этики — опять же имманентное свойство пошлости. Повторяю, бог бы с ним, с этим бездарным кичем, если бы он не был столь тотален и не навязывался нам в качестве нового «большого стиля». Человеку без слуха не объяснишь, что он врет мелодию, и запрещать ему петь негуманно. Но публичные выступления таких певцов негуманны уже по отношению к тем, у кого слух есть. А объявление их пения классическим и эталонным — уже беспредел.

Из пространства вкуса всего два выхода: либо в неизведанное, либо в банальность. Эйфелева башня действительно в момент создания была безвкусным сооружением и в этом смысле, безусловно, родня церетелиевскому Петру. Но она была прорывом вперед, а не проламыванием вкуса в прямо противоположном направлении. Другие основные доводы апологетов пошлости или высокоинтеллектуальных снисходительных защитников: «А людям нравится!» — или: «Проехали, господа эстеты, так что ваши обличения сами сильно попахивают пошлостью», — по-своему убедительны. Но, с одной стороны, люди с эстетическим и этическим рефлексом — тоже люди, и речь идет о среде их обитания (мне, например, последнее время все противней ходить по родному городу — даже при большевиках не было ничего подобного), а с другой: стоит отдать себе отчет, что стратегическое потакание или «подмахивание» пошлости — игра на понижение. И трудно избавиться от ощущения, что беззастенчивый эстетический и этический популизм не менее опасен, чем политический. Хотя, если взглянуть на ситуацию без пошлого инвективного ража — так сказать, объективно, — действительно может выйти и что-то вроде апологетики пошлости.

Из-за дефицита индивидуализма в здешнем человеке на приватном уровне просматривается повышенная по сравнению с западным индивидом потребность быть «как все» (а именно — как все русские; отчасти и отсюда устойчивая тяга ко всеобщей уравниловке). А на уровне национального самочувствия, напротив, довлеет сравнительно — что с аналогичным западным самочувствием, что со здешним индивидуальным — повышенная (видимо, в силу компенсаторного характера) тяга как минимум к самобытности, то есть потребность быть «не как все» — отличаться от нерусских. А по максимуму — быть лучше, главней и духовней всех. То есть русский как личность охотно отказывается от своей «низкой» особости, зато делегирует ее на более высокие (в своих представлениях) уровни «соборного тела». Под этим углом зрения ожесточенная, но по-своему дружная борьба противоборствующих идеологий в дореволюционной России с одной и той же «мещанской» приватной пошлостью видится неотрефлексированной ими конкурентной борьбой за своего рода лицензию, которая дает право перекачивать сию пошлость на различные «высшие» уровни: например, на духовный национальный или на сверхдуховный вселенский. И, выходит, Набоков вдвойне прав, когда дуется на стратегическую пошлость коммунистической революции: она ставила на один из конкурирующих вариантов и победила (в том числе и тот революционный вариант, который отстаивал отец будущего писателя).

Думается, при большевиках пошлость осталась официально гонимой в силу предпочтения, отданного ими более абстрактной и авангардистской интернациональной идее (ну, я имею в виду тот самый выход в инновацию) перед более герметичной и консервативной соборной духовностью. А теперь — с новой революцией — была предпринята новая попытка поднять пошлость на надличностные высоты: на этот раз национальные. И на этот раз, кажется, успешная, поскольку индивидуальное сознание в результате долгих и разнообразных усилий «системы» оказалось полностью атрофированным, интернациональное — дискредитированным на всех уровнях, включая самые «высокие» (недавно слышал рассуждения одного «духовного» мыслителя, что «национальное» трансцендентно по своей сути, а интернационализация — это обмен Бога на чечевичную похлебку — передача функций управления нации от своего Бога чужим богам), а общественное — гражданское сознание — так и не сформировалось. Похоже, национальная претенциозность как побеждающая в России ортодоксальная идеология неизбежно чревата победой пошлости как формы выражения этой идеологии. Сие обстоятельство «русская идея» по-прежнему не рефлексирует, зато вся сосредоточена на русском духе и русском Боге. Я хочу сказать, что нынешний, казалось бы, стихийный и противоестественный сплав пошлости и духовности на самом деле логичен, органичен и гармоничен. В смысле гармонии внутреннего и внешнего: подсознательных и сознательных, личных и соборных чаяний.

И даже в смысле демократии, как это ни парадоксально, все у нас получается. Общество потребления товаров чревато преимущественно «товарной» пошлостью, а здешний народ, вполне насладившись жизнью