анархисты осудили «Советский Союз» (какое, однако, противоречие в терминах) и выдвинулись на поиски новых мятежей.

Махновская Украина и анархистская Испания были нацелены на продолжительное существование и, несмотря на издержки непрекращающейся войны, в известной степени преуспели в этом отношении: они не существовали «долго», но они были успешно организованы и могли бы существовать и дальше, если бы не внешняя агрессия. Тем не менее среди всех экспериментов межвоенного периода я выберу для очерка сумасбродную Республику Фиуме, которая известна слабо и которой не предназначалась долгая жизнь. Габриэль Д'Ан-нунцио, декадентский поэт, художник, музыкант, эстет, распутник, безрассудно смелый испытатель первых аэропланов, черный маг, гений и хам, вышел в отставку после Первой мировой войны, имея под своим командованием маленькую армию так называемых «Ардити» (пылкие). В поисках приключений он решил захватить город Фиуме у Югославии и подарить его Италии. После некромантской церемонии со своей любовницей на кладбище в Венеции он отправился завоевывать Фиуме и достиг этого без особых трудностей. Но Италия отвергла его щедрое предложение, а премьер-министр назвал его придурком.

Разозлившись, Д'Анунцио решил провозгласить независимость и посмотреть, сколько он сможет продержаться. Он и один из его друзей-анархистов написали Конституцию, которая провозглашала музыку основой существования государства. Флот (набранный из дезертиров и миланских портовых анархистов- юнионистов) назывался Ускочи, в честь давным-давно исчезнувших пиратов Адриатики, которые когда-то жили на местных прибрежных островах и охотились на венецианские и османские купеческие корабли. Современные Ускочи провели ряд успешных набегов: несколько богатых итальянских торговых судов неожиданно обеспечили республике будущее: в их сейфах оказались деньги! Художники, богема, авантюристы, анархисты (Д'Анунцио переписывался с Малатестой), изгнанники и беженцы, гомосексуалисты, денди из военной среды (униформой республики были черные мундиры с пиратскими «черепом-и-костями» — впоследствии этот символ был украден СС) и причудливые религиозные реформаторы всех расцветок (включая буддистов, теософов и последователей веданты) толпами повалили во Фиуме. Праздник не прекращался ни на минуту. Каждое утро Д'Анунцио читал со своего балкона стихи и манифесты, каждый вечер давался концерт, затем фейерверк. Это и составляло всю деятельность правительства. Спустя восемнадцать месяцев, когда вино и деньги кончились, а итальянский флот, наконец, проявил себя и выпустил пару снарядов по Городскому дворцу, ни у кого уже не было энергии сопротивляться.

Д'Анунцио, подобно многим итальянским анархистам, впоследствии обратился к фашизму — Муссолини (сам бывший анархист-синдикалист), по сути, лично подбил поэта встать на этот путь. К тому времени как Д'Анунцио осознал свою ошибку, было уже слишком поздно: он был слишком стар и болен. Но дуче все равно его убрал — скинул с балкона и сделал его «мучеником». Что до Фиуме, то, хотя этому предприятию не хватало серьезности свободной Украины или Барселоны, его пример может пролить свет на некоторые аспекты нашего исследования. В некотором роде это была одна из последних пиратских утопий (или это единственный известный современный пример). С другой стороны, похоже, что это была почти что первая современная ВАЗ.

Я думаю, что если мы сравним Фиуме с парижским восстанием 1968 года (а также с итальянскими городскими восстаниями начала семидесятых), с американскими контркультурными коммунами и влиянием анархистов и новых левых, мы обязательно найдем известные сходства. Например, то значение, которое придается эстетической теории (ср. с ситуационистами), а также то, что может быть названо «пиратской экономикой», то есть принципы красивой жизни на базе избыточности современного производства. Определенное сходство есть даже в популярности яркой военной формы, концепции музыки как революционной силы и, наконец, в общем для всех этих образований духе непостоянства или готовности изменяться, двигаться, перебраться на другое место, заброшенную ферму или даже на другие уровни реальности. Никто не пытался переехать в другой университет, горный лагерь, гетто, фабрику, оставленный дом, объявить «диктатуру пролетариата» в Фиуме, в Париже или в Милл-бруке. Будет меняться мир или не будет, мы будем путешествовать и жить насыщенной жизнью — таковы были их принципы.

Мюнхенская Советская республика 1919 года также обладала некоторыми чертами ВАЗ, несмотря на то, что, подобно большинству революций, ее первоначальные цели не мыслились как «временные». Участие в правительстве Густава Ландауэра на посту министра культуры и Сильвио Геселя на посту министра экономики, а также других антиавторитарных и крайне либертарианских социалистов, таких как поэт и драматург Эрик Масам, Эрнст Толлер и Рет Марут (писатель, известный как Б. Травен), придало Советам хорошо различимый привкус анархизма. Ландауэр, который провел годы тюремного заключения за работой над великим синтезом концепций Ницше, Прудо-на, Кропоткина, Штирнера, Мейстера Экхарта и других радикальных мистиков, философов эпохи романтизма, знал, что Советы обречены. Он лишь надеялся, что они просуществуют достаточно долго, чтобы быть понятыми. Курт Эйснер, основатель Советов, погибший мученической смертью, буквально верил в то, что поэты и поэзия создадут базис революции. Планировалось отвести значительную часть Баварии под эксперимент по построению анархо-социалистической экономики и общества. Ландауэр выработал ряд предложений для системы Свободных Школ и Народного Театра. Поддержка Советов исходила в основном из беднейших окраин Мюнхена, где проживала богема и рабочий класс, а также от таких групп, как Вандерфогель (неоромантическое молодежное движение), еврейских радикалов (вроде Бубера), экспрессионистов и прочих маргиналов. Поэтому историки отмахиваются от мюнхенской коммуны как от «республики кафе» и принижают ее значение по сравнению с марксистским и спартакист-ским влиянием на немецкую послевоенную революцию. Ландауэр, обставленный коммунистами и в итоге убитый солдатами, находившимися под влиянием оккультного фашистского Общества Туле, заслуживает того, чтобы мы поминали его как святого. Вместо этого даже сегодняшние анархисты не понимают его и предпочитают осуждать за то, что он «продался социалистическому правительству». Если бы Советы просуществовали хотя бы год, мы бы рыдали при упоминании об их красоте, но до того как увяли первые цветы той Весны, дух поэзии был растоптан и мы забыли о ней. Вообразите, каково это было — вдыхать воздух города, в котором министр культуры только что предсказал, что вскоре школьники начнут учить на память стихи Уолта Уитмена. Ах, где моя машина времени...

Фуко, Бодрийяр и другие продолжительное время занимались обсуждением различных вариантов «исчезновения». Здесь я хочу сказать отом, что ВАЗ в некотором смысле — это тактика исчезновения. Когда теоретики говорят об исчезновении социального, они отчасти имеют в виду невозможность «социальной революции» и отчасти невозможность «государства» — бездну власти, конец властного дискурса. Во-прос, который должен задать себе анархист, должен быть таким: так зачем тогда идти на лобовое столкновение с «властью», которая потеряла весь свой смысл и стала чистой симуляцией? Такое столкновение приведет к опасным и уродливым вспышкам насилия со стороны пустоголовых придурков, у которых остались ключи от всех арсеналов и тюрем. (Вероятно, это только грубое американское искажение возвышенной и тонкой франко-германской теории. Даже если так, что с того? Кто сказал, что понимание идеи необходимо для ее применения?)

Насколько я понимаю, исчезновение — это очень радикальный путь для нашего времени, а вовсе не бедствие и не конец для радикального проекта. Моя интерпретация этой теории, в отличие от нездоровых, вымороченных и нигилистическихтолкований, предлагает приемлемую стратегию для постоянно идущей «революции повседневной жизни»: эта борьба не прекратится даже с прекращением какой бы то ни было политической или социальной революции, потому что ничто, за исключением светопреставления, не может положить конец повседневной жизни или нашим надеждам на лучшее, на Чудесное. И, как сказал Ницше, если бы мир мог прийти к своему концу, логически он уже пришел бы к нему; а раз нет, значит — нет. Или, как сказал один суфий, сколько бы мы не пили запретного вина, мы унесем эту нестерпимую жажду с собой в вечность.

Зерзан и Блэк, независимо друг от друга, отметили так называемые «элементы отказа» (термин Зерзана), которые до некоторой степени могут рассматриваться как симптомы радикальной культуры