неужели действительно градусник?), снова подходил к Даше, затем принимался одеваться, преувеличенно озабоченно поглядывая на будильник и бормоча:

— Знаешь, оказывается, уже почти восемь. Мне надо идти. Так мне предупредить твое банковское начальство?… Почему ты молчишь? Тебе плохо? — В голосе его уже проглядывали истерические нотки, но он еще держался, не допуская и мысли о том, что уже твердо и безоговорочно знала Даша. — Тебе сварить кофе? Я сам не буду. А может, сделать тебе яичницу или поджарить тосты? Ты любишь поджаренный хлеб, я знаю. Я могу принести тебе завтрак в комнату и посидеть с тобой, пока ты будешь есть…

Слова Игоря лились непрекращающимся потоком, он с ужасом чувствовал, что никак не может остановиться, и старательно уговаривал Дашу поесть, хотя у него самого мысль о еде вызывала сейчас только приступы тошноты. Какой там завтрак, он не знал теперь, как побыстрей унести ноги из этого кошмарного дома, от этой чужой женщины с запавшими глазами и накрепко сжатым ртом, которая следила за каждым его движением внимательным взглядом, наполненным одновременно и ненавистью, и пустотой. Игорь и сам хорошенько не понимал, чего ради он затеял всю эту ночную историю — может быть, все дело было в том, что, затевая ее, он никакой особенной «истории» и не предполагал. Ему казалось, что, утверждая свою власть над Дашей самым древним мужским способом, он попросту приводит в чувство эту вдруг взбунтовавшуюся девчонку, напоминает женщине, давным-давно принадлежащей ему, кто ее настоящий хозяин. Привыкнув к вечной Дашиной мягкости и уступчивости, он не мог и не хотел смириться с тем, что в единственной ситуации, когда ее решение было ему действительно небезразлично, она пытается проявить самостоятельность и поступить по-своему, против его, Игоревой, воли. И пусть бы речь шла о чем угодно другом, но — наследство! Деньги! Зарубежный фонд! Неограниченные, фантастические возможности — да с этим письмом, с этим фондом можно горы свернуть в России! И что там в России — в Швейцарии… Настоящая, редкостная удача! И не побороться за нее, отпустить на волю эту синюю птицу, на минутку присевшую на осенний подоконник, забрызганный серым дождем?! Не попытаться ухватить ее за хвост? Упустить единственный шанс вырваться с ее помощью на просторы настоящей, вольной и безбедной жизни?…

Игорь вовсе, и совершенно искренне, не считал себя ни корыстным, ни жадным, ни склочным человеком — деньги, по его разумению, нужны были для того, чтобы ощущать творческую свободу, не стесненную никакими материальными затруднениями, заниматься исключительно любимым делом (между прочим, это, насколько он знал, было важно и для самой Даши тоже), путешествовать по миру, открывая для себя попутно все его земные радости… И неужто допустить, чтобы эта дурочка отказалась по доброй воле не только от своей, но и от его, Игоревой, удачи? Неужели не попытаться наложить лапу на то, что воплощало в себе власть, деньги и даже славу?!

Впрочем, глядя теперь на неподвижную фигурку среди диванных подушек, он смутно чувствовал, что сделал что-то не то и не так, нарушил некий запрет, что его поступок пошатнул незримое, но важное равновесие жизни и навсегда изменил внутренний мир. И, вздохнув, Игорь с унынием решил, что, пожалуй, своими стараниями он не приблизился к собственной заветной цели, а, напротив, удалился от нее на немыслимое расстояние…

Не в силах сейчас разобраться в происшедшем, он тряхнул головой, отгоняя свой испуг, неуверенность в собственной правоте и желание… как странно… попросить у нее прощения. «Только не извиняться! — решил он. — Признай однажды свою вину, и потом будешь объясняться каждый раз, по всякому незначительному поводу!» Никакой внутренний голос не подсказал ему, что Даша больше не станет спрашивать у него никаких объяснений и что пора извинений для него прошла.

— Я ухожу! — крикнул он уже из прихожей. — Не вставай, я запру дверь своим ключом, а вечером загляну навестить тебя.

Дрожь, пробежавшая по Дашиному телу после этих его слов, была первой невынужденной, живой реакцией девушки за целое утро. Своим ключом?… Зайдет навестить?… Она резко поднялась, чтобы окликнуть его и попросить вернуть ключ, но не смогла сообразить, как нужно обратиться к этому мужчине. А громко хлопнувшая дверь подсказала ей, что она опоздала.

Ей было холодно, и она встала, чтобы одеться как следует. Одежду, которая вчера называлась ее любимыми джинсами и свитером, придется выбросить. Она медленно скинула то, что еще оставалось на ней после этой ночи, закуталась в старенький теплый халатик и подошла к телефону. Подняла трубку, услышала длинный гудок… Кажется, ей нужно было позвонить? Даша нетерпеливо наморщила лоб, но никакое воспоминание, никакая мысль не зацепили ее сознания. Она положила трубку на рычаг и повернулась к зеркалу.

Пожалуйста, пусть это снова произойдет. Пусть это случится сегодня, прямо сейчас, сию минуту. Даша медленно подошла к бабушкиному трюмо и положила руки на канделябры, словно приникая к старому, надежному другу. Упала разгоряченным лбом на стекло, надеясь ощутить его успокаивающую прохладу. Но зеркало снова оказалось теплым, пальцы ее соскользнули в туманную пропасть, голова закружилась, и, облегченно вздохнув, Даша шагнула в сонную темную глубину…

…ощутила обволакивающую ее тело мягкую прохладу и поплыла — сначала задевая пальцами ног илистое дно и круглые гладкие камушки, потом все свободнее и свободнее — туда, вдаль, за серебристой лунной дорожкой, за неведомым счастьем, за дальней мечтой. Соленые морские брызги освежали лицо, легкий- бриз, дувший, кажется, прямо в сердце, прояснял усталые мысли, и Даше казалось, что она сможет плыть так долго-долго, до конца жизни, не сожалея о прошлом и не тоскуя ни по ком из оставшихся в той жизни друзей.

Какая жизнь! Какие друзья?… Ах, не было ничего, ничего, кроме Даши, и ветра, и неги — ничего, кроме великолепного, всепоглощающего одиночества. Впереди мелькали огни маяка, покачивались на волнах разноцветные буйки, и она вдруг поразилась тому, как отчетливо и ясно — кажется, на много миль вокруг — видит она окружающее пространство. Ночь и море поглотили ее, но в них не было ничего устрашающего, ничего мрачного — напротив, они были прозрачны и прохладны, словно Дашино любимое платье из органзы, подаренное когда-то Верой Николаевной. Вода глубокого чернильного цвета и воздух, сгустившийся до субстанции лепестков сирени, смывали с ее лица и тела всю боль и напряженность, все родившиеся за двадцать семь прожитых лет и еще не проявившиеся на гладкой коже морщины, все умершие надежды, и печальные отголоски памяти, и едва слышимый, едва различимый стон ее сердца, раздавшийся когда-то давно, в ту самую минуту, когда она в последний раз назвала по имени некогда дорогого и любимого человека…

Как хорошо! Даша глубоко вздохнула и перевернулась на спину. Словно всполохи молний, в небе чертили крылом белоснежные чайки — откуда они взялись здесь ночью? — точнобабушкины бриллианты в ее любимой черной шкатулке мерцали сквозь его бархатистую черноту россыпи звезд. Гремели цикады. Она не помнила, чтобы поворачивала назад, к берегу, но в эту минуту вдруг почувствовала, как ее тело мягко коснулось отмели. Даша села на песок, поджав под себя ноги и наслаждаясь звуками, и запахами, и цветом, и всеми забытыми ощущениями короткой южной ночи.

Волны набегали на берег, заигрывали с Дашиным телом кошачьими, нежными прикосновениями, и она неожиданно для самой себя заметила, что совершенно раздета. Девушка плавно поднялась на ноги, привстала на цыпочки, выгнулась, потянулась — как дикая пантера, гладкая и прекрасная, опасная своей бесстыдной естественностью, хищными инстинктами и абсолютной любовью к свободе. Потом она побрела по песчаным дюнам — сквозь ветер, сквозь ночь, сквозь обнаженную простоту происходящего — просто Женщина, такая же вечная, как Природа. Ничья пленница, не заложница собственного пола, не раба человеческих условностей, не жертва… Женщина шла по пустынному пляжу, шумело море, пахло солью и йодом.

Его фигуру на берегу она заметила не сразу. Даша брела, полузакрыв глаза, и потому почти натолкнулась на него, опустившегося на корточки и что-то чертившего на песке свободными, размашистыми линиями. Он поднял голову, и она, конечно же, сразу узнала это лицо (вот только где она его видела? явно недавно и явно недолго, но где?…) — умное, сильное, волевое и при этом странно, задумчиво нежное. Девушка не могла вспомнить ни времени, ни обстоятельств их знакомства, ни даже его имени, но твердо знала, что мужчина, поднявшийся во весь рост и стоявший теперь перед ней, ей знаком.

— Вот и ты, carissima, — спокойно и даже буднично сказал он,