силой бил по ушам (сновидения) — я знал, что это означает. Вообщем, Толька умер…
Я узнал об этом от других наших общих знакомых только поздней осенью по приезду в город. Мой друг умер не от урологической болезни, а от внезапного сердечного приступа ещё летом, как раз приблизительно в то самое время, когда я слушал барабанный ритм во сне. Не может быть! Нет, я не принимаю толькину смерть. Вот сейчас поеду к нему и всё будет так, как прежде: знакомый обшарпаный подъезд — звонок в дверь — «харя кришны» — его заспанное лицо — оживление и приветливое «проходи!» Толька возбуждённо и заинтересованно с восторгом начнёт обсуждать со мной духовную жизнь, демонстрировать свои чудесные способности, и мы, как всегда, будем вместе. Прошло ещё несколько месяцев, а я всё думал об его «уходе» и ожидал его появления в моём сне. Толька упрямо не приходил ко мне и во сне. И однажды я поехал к нему домой! Сплетни всё это о его смерти! Подъезд — звонок… Слышу блеющий тонкий голос друга: «Кто-о та- ам?», и радостно выкрикиваю: «Харя Кришны!» Нет… Всё это мне живо представилось в ожидании. Дверь открыла толькина жена, и по её лицу можно было понять, что любые вопросы о Тольке бессмысленны…
Я кинулся в Сновидения, чтобы найти своего бывшего друга и вступить в долговременный нефизический тайный контакт! Тольки нигде не было. Где же ты, Толька?
Вернулся ли ты на свою родную далёкую планету, недоступную для меня? Или же ты уже бесследно рассеялся, растворился в холодном бескрайнем и чёрно-синем космосе?
Память о первой любви
Прости…
Первая любовь, она как море — большое, чистое, прозрачное, зелёно-голубое. Но волны памяти по краям пузырятся морскими зубастыми коньками, их гривами.
Спустя много лет пусть догонит тебя моё тихое «прости». Волны морского побережья смывают и смывают следы одинокого пустынного бродяги, пока не сотрут совсем. Волны моего сердебиения никогда не смоют ностальгии по невозвратному в розовой дымке прошлому, печали по безалаберной нераскаянной юности моей.
Прости…
Может — быть — случайно — ты — прочтёшь — эти — строки — и — простишь — меня.
Может — быть — я — найду — тебя — и — скажу — тебе — эти — слова — сам.
Я один у моря. В трудные минуты жизни, готовый к
отчаянным дерзким поступкам, оборачивался — кто-то тихо и нежно касался моего плеча. Невидимо. Всё ты…
Где ты сейчас? Какая? Вспоминала ли меня? Как?
Я очень долго хранил твоё письмо. Оно поддерживало меня, вдохновляло, согревало. Твои две фотокарточки, «подаренные на память» — в — моей — памяти. Стоит закрыть глаза… Опять ты… Твоя любовь сберегала, вела, защищала.
Я уже отправился искать тебя в сновидениях. Я — морская перелётная птица. Я летал в этот город — город моей юности и первой любви, — который нам с тобой обоим очень дорог и хорошо знаком.
Я готов целовать улицы этого города, целовать дорожный асфальт, стены его домов. Город — сказка, город — большая цветочная клумба, город — май, город свободы и какого-то сумасшедшего счастья и… город глубокой синей грусти.
Таким я запомнил наш с тобой мир. Но я не нашел тебя во сне в этом городе. Был шторм, я выбился из сил, намокли крылья… Я не нашел тебя.
Прости…
Всё равно я приеду туда тебя искать наяву. Знаю, ты давно замужем, дети. Как просто крикнуть приморскому сельскому киномеханику в тесном клубе: «Дяденька, промотай кусок назад, прокрути этот фильм по новой!»
Не прокрутить киноплёнку. Не запустить ленту жизни заново, киномеханик «Дяденька» ловит рыбку в море, может быть, он сильно пьян, заболел или сломался аппарат.
Прости…
Ты приехала в чудный город из не менее волшебного места, из украинского села Диканьки. Лёгкая, чистая, нежная. Ты…
Ах вечера на хуторе, близ Диканьки…
А что за вечера начались у нас с тобой! Сначала за городом. Ты была на практике в колхозе. Я руководил… впрочем ты помнишь, кем я был тогда. Мы встречались с тобой то ли в заброшенном и заросшем цветами санатории, то ли почему-то в совершенно пустом пионерском лагере. А, может быть, это был вовсе сказочный мир декораций, где готовили кино. Про любовь. Было очень много искусственного света. Залпы цветных прожекторов — жёлтых, оранжевых, синих, выстреливали отовсюду и пересекали полночный мрак. Помню твоё юное живое дыхание рядом. Нескончаемую нежность, отделившуюся от улыбки и тающую в темноте. И весь воздух вокруг был живым, волнующим и упоительно-тёплым дыханием. Много-много ярких цветов вокруг. Ветра совсем не было, и ароматы зависали в пространстве, держались как приклеенные, стояли, будоражили… Я ошалел от оборвавшейся на меня неожиданно бесконечной свободы, был пьян до сумашедствия от счастья, от самогонки, которую кто-то из моих подчинённых приносил из ближайшей деревни. Я орал песни под гитару, неизвестно откуда взятой напрокат. Было море, было! Море счастья и любви! Первый поцелуй влажных губ в тёмной беседке. Интимный шёпот в ночи.
Прости…
Потом жадные отрывистые встречи в городе. Снова ты. Мои ночные рискованные тайные побеги к тебе. Дрожащие возбуждённые руки. От бега, от разлуки, от первой страсти.
Ты помнишь? Я одержим был каким-то буйным ветром перемен, смутным предчувствием громадного счастья. Потащил за собой тебя. «Мы — итальянцы!» (почему-то, возможно это связано с пылкостью их чувств). Помнишь? Писал белые стихи.
«…Большая сладкая горячая весна! Душистый тёплый воздух обмахивает случайных прохожих. Ты приходишь тихо. Осторожно, на цыпочках скользишь на кухню. Случайно гремишь посудой и… вновь тихо. Я делаю вид, что сплю. Я жду тебя. Ты входишь — неожиданно — я «просыпаюсь», и мы забываем про свою усталость и пьём медовый сок любви…»
или
«…бешеный от поцелуя бег. Залит счастьем. Кричу о чём-то в небо! Удивляю прохожих. Неистово бегу. Неоновый свет рекламы отбрасывает блёклые тени… Отражается вопросительными знаками — где и как ты сейчас?»
А как я запоздало летом примчался к тебе в общежитие. Все только что разъехались на каникулы.
