стен цепким взглядом, словно здесь ему должно открыться нечто жизненно важное.

– Оцениваете фронт работ, герр архитектор? – добродушно прогудел дядя Игорь, с любопытством озираясь по сторонам.

От этого простого вопроса немец неожиданно вздрогнул.

– Ja, ja, здесь быть очень много интересный работа! – пряча глаза, протянул он.

– Скорее хотеть посмотреть внутрь, – с энтузиазмом провозгласила Амалия и, волоча брата за собой, нырнула во тьму замка.

Отец решительно направился к двери.

– А если нас там… ну, если что-нибудь произойдет? – мрачно спросила Инга.

– Я всегда считала, что детям нельзя смотреть фильмы ужасов, – сказала тетя Оля. – Ты уже взрослая девочка! – Неодобрительно поджав губы, она подхватила под руку дядю Игоря, и они пошли следом за Ингиным отцом.

Инга потопталась на пороге, глядя, как во тьму канули шофер, охранник… и сама кинулась внутрь, совсем как те героини фильмов ужасов, которых она всегда считала самыми большими дурами – догадываются, что дело нечисто, но все равно тащатся за остальными.

Она шагнула под арку, и беспредельная тьма поглотила ее. Не было ни света, ни звуков, словно шедшие впереди люди растворились в ней без остатка. А потом что-то белое пузырем выдулось навстречу Инге, и она ощутила вкрадчивые влажные прикосновения на своих губах, щеках, лбу… Девочка истошно закричала.

– Ну и цо ж там такое? – поинтересовался сонный мужской голос откуда-то из сплошного мрака.

– Кому дня мало, по ночам шастает? – В женском голосе слышалось бесконечное раздражение.

– То мабуть тетка Христина опять мыша увидела! – весело откликнулся еще кто-то.

– Ниц я не видела! – возмутилась, похоже, сама тетка Христина. – Туточки я!

– А тамочки кто орет? Ганна, ты?

– И ничего я не ору! – отозвался оглушительный, как колокол, женский бас. – Я вообще очень тихо разговариваю!

В глубинах непроницаемого монолита царящей вокруг тьмы вдруг затеплился слабый огонечек. Он опускался откуда-то с вышины, словно шаг за шагом нисходил к неподвижно замершей Инге. Приблизившись, он превратился в колеблющийся на сквозняке огонек свечи.

Инга сперва рассмотрела держащую свечу морщинистую руку, похожую на высохшую птичью лапку, а потом в мерцающем золотистом ореоле света появилась физиономия Бабы-яги! Худые щеки, втянутые внутрь, переходили внизу в острый, длинный, дряблый подбородок, почти соприкасающийся с висящим носом; провалившийся беззубый рот беспрестанно двигался, точно пережевывая что-то; выцветшие, когда-то голубые глаза, холодные, круглые, выпуклые, с очень маленькими красными веками, глядели, словно глаза невиданной зловещей птицы.

В груди у старухи что-то заклокотало и заперхало, из ее беззубого, шамкающего рта вырвались странные звуки, похожие на задыхающееся карканье старой вороны:

– Ты гляди, люди… Чужие… И как они здесь очутились, чужие люди? И зачем пришли? – старуха будто разговаривала сама с собой.

– Если зажечь свет, разобраться будет проще, – прозвучал из темноты мальчишеский голос с таким же акцентом, как у Амалии и Гюнтера.

Что-то щелкнуло… послышалось слабое гудение, а потом все вокруг залил желтый электрический свет!

У Инги перед носом болталась простыня. Старенькая белая простынка, еще влажная после недавней стирки. Рядом с ней на веревке, протянутой поперек всего зала, реяли точно такие же простыни, и еще штук пять пододеяльников, и наволочки. Инга задрала голову. Выше, на внутренней галерее, отгороженной недавно вытесанными, еще пахнущими свежим деревом перилами, прямо по каменной кладке тянулся толстый кабель. Электрические лампочки тускло светились над такими же новенькими деревянными дверями, навешенными в низких каменных проемах. Двери распахивались одна за другой, из-за каждой выглядывали люди. Судя по заспанным лицам, Ингин вопль поднял их с постелей. Впрочем, одеты они были не для сна – все в толстых вязаных свитерах и спортивных брюках. Лишь позже Инга сообразила, что, скорее всего, они так и спали одетыми, пытаясь сохранить тепло в волглом холоде каменных стен. Исключение составляли Баба Яга со свечой – на ней была длинная, в пол, красная юбка и белая рубаха, а на плечах красовалась вязанная шаль с кистями. И еще позади развешенного белья, прислонившись плечом к каменной кладке и сунув руки в карманы бледно-голубых джинсов, стоял высокий светловолосый парень, старше Инги – лет пятнадцати, может, шестнадцати. И внимательно разглядывал пришельцев.

Инге мальчишка не понравился сразу и сильно. В лицее, где она училась, в старших классах тоже есть парочка таких самоуверенных спортивных красавчиков. Каждый глубоко убежден, что «лучший подарочек – это он». Тут Инга обнаружила, что здешний самоуверенный спортивный красавчик пялится на нее с отлично знакомым ей выражением – «И откуда такое к нам приползло?» – на смазливой физиономии. Да что их, в одном инкубаторе выращивают, а потом рассеивают по миру с вертолетов?

Инга фыркнула, отвернулась и только сейчас заметила, что все ее спутники рядом: повисшая на отце мама, Амалия рядом с братом, тетя Оля с дядей Игорем, и Витя, и охранник, и брокер…

Старушонка в кружевной, полупрозрачной ночной рубашке поверх толстенного свитера и штанов подошла к перилам галереи и, глядя на них сверху вниз, спросила:

– Что вы есть за люди и чего здесь делаете? Заблукали, чи як?

Мама, только что обессиленно опиравшаяся на руку отца, вдруг вспыхнула гневным румянцем. Она шагнула вперед – каблучки ее модных изящных сапожек цокнули по плитам пола. Горделиво вскинула голову:

– Я – хозяйка этого замка! – Ее голос звонко разнесся под каменными сводами. – И я желаю знать, что вы делаете в моем доме!

– Живем, – теребя свободно заплетенную на ночь седую косу простодушно сказала старушонка.

– То есть… то есть как – живете? – Мама аж задохнулась от негодования. – Здесь? У меня? У нас? Пал Иваныч, что это значит? – Она гневно обернулась к брокеру.

Аж приседая от страха перед хозяйским гневом, брокер недоуменно развел руками раз, другой, будто плыл, – дескать, не знаю я ничего, сам не понимаю.

– Дмитрий, немедленно прогони их! Пусть убираются вон! – завизжала мама.

– Ишь ты какая, прогони! – обиделась старушонка. – Сама уматывай, цапля на каблуках! Хиба тебя сюда кто звал?

– Как ты смеешь, наглая мерзавка! – Голос мамы поднялся до нестерпимого крещендо. – Здесь все принадлежит нам!

– Это, может, тебе в городе, откуда ты там есть, чего и принадлежит, а мы здесь первые заселились! – при дружном одобрительном ропоте столпившихся за ее спиной сотоварищей парировала старушка. И вдруг закричала, приложив ладони рупором ко рту: – Вуйко! Та вуйко ж, де вы есть, идить скорише сюда! Тут приперлись якись хозяева!

– Да гнать их звидсиля, хозяевов таких, тоже выискались! – высунулась из-за ее плеча чья-то всклокоченная голова.

– Я вот вилы сейчас возьму… – уже слышанным колокольным басом вмешалась тетка, здоровенная, как военный крейсер, и высоченная такая, что почти упиралась тугим узлом волос на макушке в потолок галереи. – Та за порог самозваных хозяев повыкидываю…

Последняя дверь с привинченной к ней на шурупах табличкой «ул. Центральная, дом 7» распахнулась с легким скрипом. И из нее высунулась всклокоченная седая борода.

– И цо ж вы, бабы, такие галасливые? – прошамкал седой и сгорбленный, похожий на лешего старичок и, шаркая поношенными войлочными тапками, выбрался на галерею.

– Так это ж и есть староста! – шумно обрадовался брокер.

Старичок подслеповато сощурился, так что его густые седые брови нависли над глазами, будто подернутые инеем кусты над расщелиной.