накрашена, и я полагаю, это в мою честь. Она избрала простой способ продемонстрировать, как она замотана, расстроена и опечалена – тут уж не до мишуры. Я отмечаю про себя забавную симметрию: в тот день много лет назад, когда я принес ей кассету с Соломоном Бёрком, она накрасилась очень сильно, как никогда не красилась потом, да и неделей раньше макияжа на ней было гораздо меньше. Я тогда понял – или понадеялся, – что это тоже в мою честь. То есть мощная раскраска в начале, призванная показать, что все отлично, правильно и восхитительно, и полное ее отсутствие в конце: дескать, дела – хуже некуда. По- моему, тонкое наблюдение, не правда ли?
(Но потом, когда машина поворачивает на мою улицу и я начинаю паниковать, предвкушая тягостный кошмар предстоящего разговора, мне на глаза попадается нарядная девушка, красотка, субботним вечером шагающая на встречу с друзьями или возлюбленным. А пока я жил с Лорой, мне так не хватало… Чего именно мне не хватало? Ну, может, того, чтобы кто-нибудь специально для встречи со мной отправился в путь на автобусе, в подземке или на такси, по этому случаю, быть может, приодевшись и накрасившись потщательнее, чем обычно, и, возможно, даже немного волнуясь; девушке, проехавшей ради меня несколько автобусных остановок, я в юности бывал беспредельно благодарен. Живя с кем-нибудь вместе, ты этого лишен: если Лора хотела увидеть меня, ей достаточно было просто повернуть голову или дойти из ванной до спальни, а для такой прогулки она никогда не наряжалась. И домой она приходила просто потому, что жила в моей квартире, а не потому, что мы были любовниками, и когда мы с ней куда-нибудь шли, она могла приодеться или же не приодеваться, в зависимости от того, что это было за место, и опять же ее выбор не имел никакого отношения ко мне. Я это все к тому, что увиденная из окна такси девушка разом и воодушевила и утешила меня: быть может, я еще не слишком стар для того, чтобы вдохновить кого-нибудь на поездку из одной части Лондона в другую; если у меня появится новая подруга, я назначу свидание так, чтобы ей надо было проехаться, скажем, из Сток-Ньюингтона до Ислингтона, и, если она таки преодолеет эти три или четыре мили, я буду ей благодарен до глубины своей израненной тридцатипятилетней души.)
Лора расплачивается с водителем, а я отпираю дверь подъезда, включаю свет и приглашаю ее войти. Она останавливается возле подоконника и просматривает почту. Она делает это, видимо, в силу привычки и сразу же ставит себя в затруднительное положение: среди конвертов ей попадается адресованное Иену напоминание от компании кабельного телевидения, и она медлит – всего какое-то мгновение, но этого хватает, чтобы развеять последние мои сомнения, и мне делается не по себе.
– Можешь забрать, если хочешь, – говорю я, и при этом не могу посмотреть на нее, а она тоже на меня не смотрит. – Чтобы мне не пересылать.
Но она сует конверт обратно в стопку, а потом кладет стопку конвертов на подоконник – к рекламкам доставки еды и карточкам с телефонами вызова такси – и начинает подниматься по лестнице.
Мне очень странно видеть ее в своей квартире. И особенно странно наблюдать, как тщательно она избегает делать все то, что делала раньше, – прямо-таки бросается в глаза, как она взвешивает каждый свой жест. Лора снимает пальто; раньше она всегда кидала его на спинку кресла, а сегодня делать этого не хочет. Она стоит какое-то время с пальто в руках, пока я не забираю его и не кидаю на спинку кресла. Она направляется в сторону кухни, чтобы поставить чайник или налить себе бокал вина, и я любезно интересуюсь, не желает ли она чашку чаю, а она любезно спрашивает в ответ, нет ли у меня чего-нибудь покрепче, и, когда я говорю, что в холодильнике стоит недопитая бутылка вина, ей удается не сказать, что перед ее уходом бутылка была полной и вообще-то это она ее купила. В конце концов, эта бутылка больше ей не принадлежит, или это уже совсем другая бутылка, или что там еще. А когда садится, она выбирает кресло рядом со стереосистемой – мое кресло, а не свое – то, что напротив телевизора.
– Уже сделал? – она кивает на полки с пластинками.
– Что? – Я, естественно, понимаю что.
– Великую Реорганизацию? – Оба слова звучат в ее устах с прописных букв.
– А, это. Да. На днях. – Я не хочу говорить, что переставил коллекцию в тот же день, когда она ушла, но у нее на лице все равно появляется слегка неприятная, все понимающая улыбка.
– Ну, – начинаю я. – И о чем ты хотела поговорить?
– Так, ни о чем особенном. Я ненадолго.
– По-твоему, нам не о чем поговорить, кроме моей коллекции?
– Нет, Роб, не о чем. Я всегда это подозревала.
В принципе, позиция нравственного превосходства по праву принадлежит мне (в конце концов, из нас двоих именно она трахалась с соседями!), но она не подпускает меня даже на дальние подступы к этой позиции.
– Где ты жила всю неделю?
– Полагаю, тебе это известно, – отвечает она спокойно.
– То есть догадайся, мол, сам. Так, что ли?
Мне снова плохо, очень плохо. Не знаю, как это отражается у меня на лице, но Лора вдруг заметно сдает: теперь она выглядит усталой и грустной и смотрит в пространство прямо перед собой, изо всех сил стараясь не заплакать.
– Я много чего сделала неправильно. Я повела себя нечестно по отношению к тебе. И очень об этом сожалею. Поэтому-то я и пришла сегодня к магазину – подумала, что пора перестать бояться.
– Ты и сейчас боишься?
– Да, а как же. Я чувствую себя ужасно. Все это так тяжело, понимаешь?
– Ну да.
Тишина. Я не знаю, что сказать. Я хочу задать кучу вопросов, но это все вопросы, ответы на которые мне, по-хорошему, знать не стоит: Когда у тебя началось с Иеном? Началось ли у тебя с ним из-за доносившихся сквозь потолок звуков? Разве с ним лучше («Что ты имеешь в виду?» – спросит она; «Все», – отвечу я)? Окончательно ли ты с ним или так, на время? Скучала ли ты по мне – вот до чего я дошел в своем самоуничижении! – хоть немножко? Любишь ли ты меня? Любишь ли ты его? Хочешь ли ты кончать с ним? Хочешь ли завести детей со мной? Тебе с ним лучше?
– Это все из-за магазина?
Что это я такое спорол? Ведь ежу понятно, магазин ни при чем. Почему я об этом спросил?
– Ах, Роб, магазин ни при чем.
Так вот почему я об этом спросил. Понятно: мне было жаль себя и хотелось чего-нибудь дешевенького в утешение, хотелось услышать, как она скажет мягко: «Магазин ни при чем» – и этим развеет мои сомнения. Задай я Главный Вопрос, и в ответ мог бы получить либо смущенный отказ отвечать, либо смущенное молчание, либо смущенное признание; я не хотел ни первого, ни второго, ни третьего.
– Ты что же, думаешь, я ушла потому, что ты недостаточно крут для меня? Пожалуйста, не надо так плохо обо мне думать. – И снова она говорит это дружелюбно, тоном, знакомым мне по далекому прошлому.
– Не знаю. Это тоже приходило в голову – среди прочего.
– Среди прочего?
– Ну да, всяких очевидных вещей.
– Каких очевидных вещей?
– Не знаю.
– В таком случае эти вещи – не очевидные.
– Да.
Снова молчание.
– С Иеном нормально складывается?
– Роб, прошу тебя, не будь как ребенок.
– При чем тут ребенок? Ты живешь с этим малым. Я всего-то хотел узнать, все ли у вас в порядке.
– Я не живу с ним. Я просто на несколько дней поселилась у него в квартире – поживу, пока не пойму, как мне быть дальше. И это касается только меня одной и никого больше. Постарайся это понять, хорошо?
Они всегда так говорят. Вечно утверждают, что это касается их одних. Готов поспорить на любые
