И вот в воскресенье мы с Ирой едем в Куланурхва. Машина оказалась не милицейской, а обыкновенной 'Волгой', которую вёл тоже Гулиа - другой мой дальний родственник. Через полчаса мы уже подъезжали к дому, как оказалось, отца Вани. Перед воротами на поляне уже стояли, как насчитала Ира, сорок три автомобиля. И они продолжали прибывать.

Иру мои родственники тут же определили на кухню - женщине не пристало находиться среди джигитов. На этой кухне под открытым небом уже толпились жёны и дочери гостей. Они с охотничьим интересом набросились на Иру с расспросами. Та только и прибегала ко мне: 'Где мы живём в Москве?', или 'Сколько комнат у нас в квартире?', и даже 'Есть ли у нас дети и сколько их?'. Конечно же, хитрые абхазские бабы сразу же смекнули, что Ира, по их терминологии - моя 'пляжная' жена, но виду не подавали.

Меня же предварительно посадили с самыми почётными гостями - старцами не моложе восьмидесяти лет. Был среди них и мой полный тёзка - Нурбей Гулиа, перешедший столетний рубеж. Но он смотрел на нас, как на детей, не заслуживающих интереса аксакала. Он, то и дело, топорщил седые усы, делал страшные глаза и привычно сжимал рукоятку кинжала, висящего у него на поясе.

Ещё до 'посадки' за огромный праздничный стол нам подали вина - 'изабеллу', которое готовил сам хозяин. Какой-то местный парень, видимо, молодой милиционер, помогавший хозяевам в их делах, задумал почему-то доказать, что москвич, то есть я, физически слабее местных джигитов. То он стул тяжёлый мне подаст за ножку, а я беру и долго разговариваю, держа его на весу. То гирю двухпудовую притащит, и на свой позор, предложит мне соревноваться с ним в её поднятии. То затеет армрестлинг, и, сами понимаете, чем это для него кончалось. А всё это с интересом наблюдали женщины из открытой кухни и оживлённо обсуждали.

Наконец, мой соперник не выдержал и с криком: 'Вах!' (не путать с латинской транскрипцией слова 'BAX' - БАКС!), выхватил из-за пояса пистолет Макарова. Нет, не для того, чтобы от обиды пристрелить меня, а всего лишь, чтобы посоревноваться в стрельбе на меткость. Опытный Иван взялся организовать соревнования. На ветку дерева надели пустую бутылку из-под шампанского, и принялись по очереди палить по ней из этого ПМ'а. Но, то ли расстояние было велико, то ли подействовало выпитое вино, но никто в цель не попадал.

- Не подведу родную Москву! - поклялся я сам себе, держа пистолет в обеих руках. Так я стрелял из моего допотопного пневматического пистолета, переделанного под мелкокалиберный. Но мой был раза в два тяжелее, чем этот ПМ, поэтому я довольно твёрдо держал пистолет в руках и, конечно же, попал. Бутылка с грохотом разлетелась, и в наступившей тишине я слышу назидательный голос Иры из кухни: 'А мой Нурбей не только сильнее ваших мужей, но и метче стреляет!'.

Что тут поднялось! Милиционеры, задетые за самое живое, затеяли такую пальбу по горлышку бутылки, оставшемуся висеть на ветке, что Ивану, как начальнику, пришлось грозно скомандовать отбой.

Нас стали сажать за праздничный стол. Я потребовал, чтобы моя жена села рядом со мной. Старики долго совещались по этому поводу и решили: 'Пусть садиться, но на полстула дальше от стола!' А ещё на полстула дальше посадили местную девочку Оксану, которая должна была подсказывать Ире, как ей вести себя за кавказским столом. Ни пить, ни есть этой девочке, в отличие от Иры, не полагалось.

Тамадой выбрали самого почётного гостя - профессора из Сухума Ризабея Гулиа. Он был уже достаточно стар и болен, но согласился приехать на съезд, раз такое дело. Пить он почти не мог, поэтому этот вопрос был как-то решён без нарушения кавказских 'законов'. То ли он только провозглашал тост, а свой рог передавал для выпивания специально назначенному для этого человеку, то ли как-то ещё похитрее. Первый тост Ризабей поднял за нашу большую и дружную семью гулиевцев. А дальше сказал такое, что заставило меня мигом забыть праздничное настроение.

- В прошлом году, отдыхая в санатории, я познакомился с пожилой русской женщиной из Смоленска, - Ризабей, подняв руку, пресёк раздавшееся, было, хихиканье. - И она, узнав мою фамилию, спросила, знал ли я Владимира Гулиа, который воевал рядовым в войне с Германией. Я ответил, что Володя Гулиа - мой родственник, и он погиб на войне. Женщина вздохнула: 'Погиб, значит, всё-таки!', и рассказала следующее.

- Наши войска, отступая, оставили Смоленск. И вдруг, в уже занятом немцами городе, ко мне в домик на окраине Смоленска вечером постучался наш солдат. Я, на свой страх и риск, пустила его. Он объяснил, что пытается пробиться к своим, и попросился переночевать, назвав своё имя - Владимир Гулиа. А утром, уходя из дому в неизвестность, сказал, что у него в Тбилиси остались жена и младенец - сын. Владимир снял, висящую у него на шее на шнурке мягкую туфельку-пинетку и передал мне: 'Я уже не надеюсь найти своих, боюсь попасть в плен. Не хочу, чтобы враги издевались над этим, дорогим мне предметом. После войны отошлите, пожалуйста, её по этому адресу', - и он оставил мне адрес, который я, конечно же, потеряла.

- Можно, я пришлю вам эту туфельку, она до сих пор у меня в Смоленске? - спросила у меня женщина. Я оставил ей свой адрес, и осенью прошлого года я получил эту туфельку. Она пролежала у меня до сих пор, ну а сейчас я с оказией взял её с собой!

И старик вынул из кармана плоскую, будто спрессованную, мягкую кожаную туфельку младенца, висящую на чёрном ботиночном шнурке. Я подошёл к Ризабею и он, поцеловав меня, передал эту реликвию мне под аплодисменты присутствующих. Почувствовав на мгновенье, что мог испытывать мой отец, молодой человек, уже не надеявшийся выжить, отдавая чужой женщине свой самый дорогой амулет, я не смог сдержать слёз. Подходя к своему месту за столом, я заметил, что и Ира утирала слёзы. Я спрятал эту пинетку, а потом, кажется, передал её маме. Но в спешной эвакуации во время грузино-абхазской войны мама, видимо, не взяла её с собой в Москву. Во всяком случае, эта пинетка исчезла. Сколько лет незнакомая женщина хранила её у себя, а у нас, хозяев этой реликвии - свидетельницы мужества, любви, самоотречения, она пропала!

Ризабей был уже очень стар и болен; вскоре после этой встречи его не стало. Но он успел передать мне 'весточку' от моего погибшего отца.

Упавшее, было, настроение за праздничным столом вскоре опять поднялось; пошли 'золотые' тосты. Когда гости поднимали тосты за меня, они, все как один, говорили одни и те же слова:

- У тебя в Москве есть всё! Но нет там только маленькой Абхазии, где живут родные тебе люди! Не забывай её!

Ира даже поинтересовалась: 'А что это такое у тебя в Москве 'всё', которое есть? Как оно выглядит?'. И я, целуя её, отвечал: 'Много будешь знать - состаришься! А я хочу, чтобы ты всегда была такой же молодой и красивой, как сейчас!'

Застолье продолжалось долго, но и оно кончилось. Нас отвез домой один из родственников, живший в Гудаутах. Как он только мог вести машину после такого количества выпитого вина? Горцы - сильные духом люди! Особенно, если милиция - своя!

Этот же родственник назавтра повёз нас с Ирой на знаменитое озеро Рица и даже дальше, куда мало кто ездит. Дальше - это и выше, а там расположено горное село Авадхара. На окрестных горах лежал снег, я не удержался и полез вверх по склону, чтобы летом подержать в руках настоящий снег. Такое я испытал впервые: внизу - палящая жара, а здесь - ходишь по снегу!

Год спустя это впечатление было ещё разительнее: в Болгарии в её столице Софии, где я был в командировке, практически на территории города есть гора Витоша. И вот, в июле, когда в городе от жары