Фёдор очень любил Одессу, и мы часто наезжали туда. Мне Одесса не понравилась - люди там грубоватые, говорят очень громко, готовы обмануть тебя всегда и во всём. А женщины вообще ведут себя совершенно беспардонно.

Идём как-то всей компанией по пляжу, ищем место, где бы приземлиться. Видим - под большим зонтиком выпивает какая-то компания. И вдруг от компании отделяется и неровной походкой направляется ко мне жгучая брюнетка моего возраста в купальном костюме. Она машет рукой - остановись, мол.

Я стою в плавках и жду, что же будет дальше. А дама подошла, оценивающе оглядела меня с головы до ног и прокричала своей компании:

- Послушайте, этот чудак мне очень даже понравился!

И не обращая внимания на стоящих рядом Тамару и Леру, обнимает меня за шею и целует взасос. Я чуть губ своих не лишился от этого засоса - дама видимо, решила взять у меня пробу желудочного сока на кислотность. Я вырывался, как мог, и освободился только с помощью наших женщин. А одесская львица, помахивая окороками, снова пошла к своим под зонтик.

Или другой пример. Зашли мы как-то в этот хвалёный 'Гамбринус', что на Дерибасовской. И что в этом 'Гамбринусе' находили Куприн, или кто-то там ещё, и восторгались им? Грязный подвал, пропахший прокисшим пивом и сигаретным дымом. С трудом нашли столик, смахнули с него рыбьи скелеты и чешую, поставили свои кружки и положили раков. И тут же появляется фурия с грязной и мокрой тряпкой, обзывает нас 'скотобазой', утверждает, что место нам не здесь, а 'под Привозом'. А затем начинает своей ужасной тряпкой вытирать столик, задевая наши кружки и наших раков. Я заметил, что у неё поранены почти все пальцы правой руки; пальцы были перевязаны грязными бинтами, а поверх них были надеты резиновые напаличники, похожие на детские презервативы. Вы после такого зрелища и такой встречи пришли бы снова в 'Гамбринус'? Вот и я говорю:

Но настоящим шедевром нашего застолья в Одессе был вечер в ресторане, что на Морвокзале. Ресторан большой, красивый, стоял на сваях над морем. Выпили, конечно, неплохо, но чуть больше нормы. Я сижу, отдыхаю, Федя танцует с Лерой, а Тамара - с каким-то хмырём. Вдруг ко мне подкатывает наша официантка, толстая женщина лет пятидесяти и огорошивает меня:

- А вы знаете, что ваша жена вот там целуется с каким-то чудаком, - и официантка пальцем указывает куда-то вглубь ресторана, - а я-то думала, что она интеллигентная женщина!

Я взбесился - нашла, где свои пьяные замашки демонстрировать! Обнаружив Тамару с этим хмырём, я влепил ей пощёчину и, ухватив её за край декольте платья, вырвал полосу до самого подола. Платье так и упало с её плеч под аплодисменты присутствующих. Хмыря - как ветром сдуло. А Тамара, оказавшись в нижнем белье, не осталась в долгу - хватает с чужого стола пустую бутылку, и яростно разбивает её об мою голову. Крик, шум: Прибегает наша официантка и требует оплаты по счёту, прежде чем нас заберёт милиция.

Лера подколола платье Тамары неизвестно откуда взявшимися булавками, Федя вытер у меня с головы кровь, и мы, расплатившись, стали собираться уходить. Официантка провожала нас со словами: 'А я думала, что вы такие интеллигентные люди!'

Вышли мы на площадь у морвокзала на остановку такси в весьма агрессивном настроении. Впереди нас в очереди была лишь одна компания, тоже четыре человека - пожилая еврейская чета и, видимо, их дети - мужчина и женщина нашего возраста.

Такси долго не было, и 'антисемит' Федя стал приставать к пожилой чете (как оказалось, они отмечали 'круглую' годовщину своей свадьбы), обвиняя их во всех бедах, в том числе и в отсутствии такси. В препирательства включились наши дамы и молодой еврей. А пока они ругались, я тихонечко отвёл молодую еврейку за щиток с каким-то объявлением, и мы затеяли с ней поцелуйчики, всё более увлекаясь этим занятием. Я до сих пор помню стремительно меняющееся выражение её иссиня-чёрных глаз - сперва гневное, потом испуганное, затем восхищённое, а под конец - какое-то мученическое.

Но тут крики с остановки такси прервали наше занятие, и мы побежали на помощь в разные воюющие лагери.

Посреди площади на спине лежал Федя, его пытались ударить ногами молодой и старый евреи, а Лера, размахивала сумкой на ремне, отгоняя их от мужа. Тамара и старая еврейка растаскивали драчунов. Наконец, Федя поднялся и накинулся на обидчиков. В этот момент из одноэтажного здания морской милиции, расположенной на площади над самой кромкой воды, выбежали милиционеры и потащили всех дерущихся 'до себя'.

А мы с молодой еврейкой припоздали, и нас не забрали. С грустью, взглянув на щит, за которым нам так было хорошо, мы забарабанили в двери милиции - наша гражданская совесть взяла верх.

Вышедший милиционер пытался нас отогнать, но мы решительно заявили, чтобы нас тоже 'забрали', ибо мы принадлежим к арестованным противоборствующим сторонам.

Сперва допрашивали еврейскую бригаду - с ними было всё ясно, это была явно потерпевшая сторона. Затем их выпустили в предбанник и запустили 'агрессоров', то есть нас. У меня единственного с собой был паспорт, и я, помахивая им, подошёл к столу первым.

- Фамилия! - строго спросил лейтенант, составлявший протокол.

- Гулиа, - ответил я, на что раздался весёлый гогот милиционеров.

- Это не твоим ли именем назван наш флагман сухогрузов? - сказал лейтенант, указывая куда-то вверх.

Под потолком комнаты было длинное окно, в которое ясно было видно название пришвартованного корабля: 'Дмитрий Гулиа'. Я, конечно же, знал о таком корабле, и даже был знаком с его капитаном. Этот корабль был назван в честь моего знаменитого деда.

Стараясь не волноваться, я сказал, что корабль назван не моим именем, но фамилией уж точно моей, ибо Дмитрий Гулиа - мой родной дедушка.

- А если я сейчас позвоню капитану и спрошу о тебе - он подтвердит?

Я ответил, что обязательно подтвердит, так как мы с ним хорошо знакомы - и я назвал имя, отчество и фамилию капитана.

Лейтенант захлопнул журнал протоколов, приветливо посмотрел на меня и предложил всем нам присесть.

- И чего вы связались с этими:! Лейтенант не стал вслух называть их обобщающим оскорбительным названием. Затем встал, вышел в предбанник и громко сказал: 'Все свободны! И чтобы не хулиганили больше!' И, снова зайдя в комнату, он уже обратился к нам: 'А если вам была нужна машина, зашли бы к нам, и мы вам помогли бы!'.

Лейтенант вышел на площадь, где бедные евреи продолжали ждать такси. Он остановил первую проезжавшую мимо 'Волгу', властно сказав водителю: 'Отвезёшь их, куда скажут!' - и записал номер машины. Мы сердечно попрощались с милиционером, а бедные евреи с тоской провожали нашу машину взглядами. Я помахал рукой молодой еврейке.

- Пусть вообразит, что с начальником целовалась! - горделиво подумал я, и эта мысль согрела мне душу.

Водитель попался говорливый. Он горячо поддержал взгляды Фёдора на то, кто виноват в убывающем количестве такси в Одессе, а также в других наших бедах, включая отсутствие воды 'в кране'. А когда мы проезжали по длинной одесской улице 'Цвинтер', он спросил нас, знаем ли мы в Одессе улицу, по одну сторону которой сидят, по другую - лежат, а посредине - едут? Оказывается, это и есть улица 'Цвинтер', по одну сторону которой - сплошные тюрьмы, а по другую - кладбище. И сама улица от этого последнего и получила своё название, ибо 'Цвинтер' по-украински и есть кладбище. Так весело мы доехали до дома Фёдора в Ильичёвске.

Тамара взяла отпуск на месяц, а у меня отпуск - двухмесячный. Правда, я почти две недели отпуска провёл в Москве в различных загулах, но на недельку я оставался 'не у дел'. И я решил хоть последнюю неделю отпуска побыть добрым семьянином. И сделать это надумал так.

Родители моей жены Лили поменяли свой тбилисский дом на дом в городе Дунаевцы, Хмельницкой области. А это недалеко от Одессы. Вот и договорились мы, что Лиля на обратном пути заедет в Одессу, и мы погостим у Фёдора и Леры. А по легенде, я, сперва заеду к Фёдору один, чтобы разобраться с ним в научно-технических вопросах, а числа 15 августа Лиля подъедет в Одессу, я встречу её и отвезу в Ильичёвск.