что он простужен и закутался так, боясь прохладного ночного воздуха. Генри рассмеялся. Он рассмеялся громко, — отрывистым невеселым, судорожным, как плач, смехом. «Ну вот, — подумал он, — вот я и вышел в люди, достиг положения, — раз теперь уж нужно врать, чтобы мне поверили, что я не бандит в маске».
В квартире на Сентрал Парк Уэст пахло плесенью. Уилок не был здесь давно. Его слуга жил в квартире на Парк авеню, а дворецкого и экономку он держал в квартире на Пятьдесят восьмой улице. Уилок прошел на кухню, достал кусок льда, положил его в стакан и почти до краев налил виски. Подняв стакан, он задумчиво посмотрел на него. — «Лед — та же вода, можно не разбавлять», — подумал он.
Он выпил виски залпом, как воду, не отнимая стакана от губ, и, опустив стакан, с минуту постоял, ожидая действия алкоголя. Но ничего не почувствовал.
«Я знаю, что мне нужно: коньяку, — подумал он. — Мягче на вкус».
Генри прошел в столовую, достал бутылку коньяку и внимательно посмотрел на этикетку. Он читал ее, но не видел, что читает.
«Сейчас возьму коньяку, и джину, и хлебной водки, — подумал он, — и кукурузной водки, и виски, и рома, и ликера, и пива. Смешаю все это и обопьюсь, и лопну. А что толку? Раз счастье изменило, его не вернешь». Он налил коньяку в бокал. Рука у него дрожала, и он налил больше, чем хотел. «Счастье мне изменило — навсегда, до конца дней моих», — думал он.
Генри выпил коньяк так же, как пил виски — не отнимая бокала от губ, и с минуту стоял, ожидая. Он слышал свое дыхание. Он дышал носом, медленно и ровно, дыхание было едва слышным, и от него щекотало в носу.
С некоторых пор у Генри появился тик. Внезапно угол рта у него начинал дергаться. Это продолжалось несколько минут, а потом проходило. Когда Генри стоял, ожидая, чтобы подействовал коньяк, тик появился. Генри чувствовал, что у него дергается вся правая сторона рта. Он приложил руку к щеке и почувствовал, как щека дергается у него под пальцами. Он попытался удержать ее, но щека продолжала дергаться под пальцами. Генри рассмеялся и снова налил себе коньяку, больше, чем в первый раз. «Ну уж теперь, кажется, основательная порция», — подумал он и жадно облизнул губы. Он опять залпом осушил стакан и снова постоял, ожидая. Он держал бутылку в одной руке, бокал — в другой. «Я уже вкатил в себя около пинты», — подумал он.
Но он ничего не чувствовал, кроме теплого, вяжущего вкуса коньяка. Теплый вяжущий вкус наполнял рот, проникал в горло и растворялся где-то внутри. Уилок снова наполнил бокал, поставил бутылку и осторожно приложил руку к груди.
Грудь его распирало от тревоги, и ему показалось, что, приложив руку к груди, он физически ощутит эту тревогу. Но он ощутил только свое сердце. Оно билось учащенно и так отчетливо, словно он держал его в руке.
Щека все еще дергалась. Уилок взял стакан с коньяком, подошел к зеркалу над камином и посмотрел на свою дергающуюся щеку. На взгляд тик был не так заметен, как ему представлялось. Это было только легкое дрожание мускула, но оно не проходило. Тик слегка оттягивал рот на сторону, отпускал — рот становился на место, потом тик снова его оттягивал. Уилок смотрел, как дергается щека, и ему хотелось рассмеяться, чтобы подавить нараставший в нем страх; он поднес стакан к губам, желая проверить, дергается ли щека, когда он пьет. Щека не дергалась.
«Что ж, — подумал Уилок, — по крайней мере, я нашел лекарство». Он ласково похлопал по стакану. «Милый коньячишка, старушка-микстурка», — подумал он и нежно посмотрел на стакан.
Как только Уилок перестал пить, тик возобновился. Казалось, кто-то сидит у него за щекой и, точно балерина, дергает ножками. «Прямо-таки цирк», — подумал Уилок.
— Давай, давай, крошка, — сказал он вслух, — жарь веселей!
Голос его громко отдался в пустой квартире. Уилок испуганно оглянулся. «Если я не уберусь отсюда, — подумал он, — так всю ночь буду строить рожи самому себе».
Он допил коньяк, подошел к столу, чтобы поставить стакан, снова наполнил его, быстро осушил и снова застыл, выжидая. Коньяк не действовал. «Очевидно, — подумал Уилок, — мне нужно огреть себя бутылкой по голове, чтобы получился какой-нибудь толк».
Уилок быстро вышел из квартиры. Стоя на площадке в ожидании лифта, он тяжело вздохнул. Потом вспомнил, что не выключил свет. «Пускай горит, — подумал он. — Пусть себе светит, окаянный. Пусть мои деньги хоть раз прольют свет во тьму, вместо того чтобы нагонять мрак».
Уилоку было страшно вернуться в пустую квартиру.
Спустившись вниз, Уилок вызвал такси и сказал шоферу адрес своей квартиры в центре. По дороге он передумал и велел отвезти себя на Парк авеню. Потом сказал шоферу, чтобы он вез его на Сорок девятую улицу, угол Бродвея.
Шофер обернулся и посмотрел на него.
— Не беспокойтесь. — Уилок рассмеялся. — Рано или поздно мы куда-нибудь приедем. — Он прислонился к спинке и положил ноги на откидное сиденье. «А ну его к черту, — подумал он. — Плевал я на него, и на то, что он думает, и почему он думает, и зачем он думает. И кто он такой, чтобы думать, и вообще, какого черта он думает!»
Уилок решил, что Бродвей сам о нем позаботится. «Там каждый может получить то, что ему нужно, — думал он. — Даже глубокий, крепкий сон». Теперь, когда он с облегчением откинулся на спинку сиденья, ему внезапно вспомнилась Дорис. Уилок совсем не думал о ней с того странного вечера, который они провели вместе в день Благодарения, почти две недели назад. Но, вероятно, он подумал о ней минутой раньше. Обозрение «Чья возьмет!» давали в театре на углу Сорок девятой улицы и Бродвея. Нет, решил Уилок, какой смысл? Чем она отличается от любой танцовщицы, каких сотни в Нью-Йорке? Найдется сколько угодно лучше нее. Телефонная книга битком набита ими. Потому, вероятно, эта книга такая и пухлая, что там их полным-полно.
Генри вышел из машины на углу Сорок девятой улицы и Бродвея, постоял с минуту, решая, куда ему пойти, и отправился разыскивать Дорис, думая по дороге, что он идиот, она уморит его со скуки, ему будет тошно с ней, и он сам себе будет тошен, потому что она будет лезть к нему, и это слишком легкая победа, и она слишком молода, и в ней нет никакого шика, и она глупа, пуста и невежественна, и лицо без выражения, и фигура угловатая, как у подростка, и нужно быть расслабленным старикашкой, чтобы соблазниться ею, и вообще она слишком то и слишком это, и в ней нет того и нет другого, и, в конце концов, стоит ему спуститься в метро, и он тут же найдет что-нибудь получше. Он думал все это, продолжая идти туда, где была Дорис, и смеялся над собой, что идет туда, и злился на себя и говорил себе: «Что на меня напало? Рехнулся я, что ли? Мне и без нее тошно». И все же продолжал идти.
У входа для артистов Уилок увидел знакомого швейцара, и тот сказал, что мисс Дювеналь недавно ушла с другими герлс и, вероятно, они сейчас сидят в аптекарском магазине «Большой Белый Путь» на Седьмой авеню.
— Там кладут два шарика мороженого в шоколад гляссэ, — объяснил он, — поэтому девушки и любят ходить туда.
Аптекарский магазин был так ярко освещен, что свет больно резал глаза Уилоку. Он увидел длинную комнату, расположенную в форме буквы «Г», со столиками в глубине. Оттуда доносился щебет девичьих голосов и легкий шорох шагов, и Уилок медленно пошел на этот щебет, мигая и щурясь.
Девушки, по-видимому, чувствовали себя здесь, как дома. В то время как Уилок подходил к ним, одна из девушек, обнаружив на прилавке губную помаду новой марки, громко взвизгнула, и остальные девушки обступили ее со всех сторон, желая посмотреть, что она нашла, и тоже подняли визг, тесня друг друга и наваливаясь всем телом на прилавок, ограждавший от них двух юных фармацевтов. Они наперебой кокетничали с равнодушно ухмылявшимися молодыми людьми и старались перевизжать друг друга, и строили глазки, и надували губки, и охали, что помада такая дорогая, и вертелись во все стороны, и хихикали, подталкивая друг друга.
«Они практикуются на этих юнцах», — подумал Уилок. Он стоял поодаль со шляпой в руке. Лицо его было бледно. Волосы слиплись на лбу, а на макушке встали торчком. Щека снова дергалась. Уилок увидел Дорис: надув губки, гримасничая, она стояла в самой гуще шумной толпы у прилавка. Уилок приложил руку к щеке. Тик не прекращался. Он прыгал под пальцами, точно живой.
