Все понятно: Югетт и ее «барсик» сговорились с Францем Шинцером и парнем в круглой шляпе, чтобы совместно использовать рогоносца Ван Борена... Это они его убили... А потом...

Я перестаю размышлять, остановившись на первой ступеньке... Наверху лестницы стоит толстый лысый тип с недобрым взглядом, угрожающий мне пушкой. Я собираюсь схватить свой шпалер, но он останавливает меня коротким словом:

– Nein!

Я не знаю немецкого, но понимаю, что он хотел сказать, и моя рука останавливается. Он держит палец на спусковом крючке и, если судить по предыдущим случаям, должен обладать необыкновенной ловкостью в отправлении своих современников в мир, называемый лучшим.

Он спускается. Следом за ним идет Югетт, немножко бледненькая и с менее глупым, чем обычно, взглядом...

Я отступаю в погреб.

– Это он... – говорит Югетт. Франц неприятно улыбается.

– Злишком льюбопитний, – говорит он мне, приближаясь с наставленным пистолетом крупного калибра.

Он массивный, как башня Сен-Жак. Настоящий бульдозер.

Я пытаюсь заговорить, но слова застревают у меня в глотке.

– У меня такая работа, что приходится быть любопытным, – выговариваю я.

Он делает едва заметный жест, еще больше приближающий ко мне его шпалер.

– Это лючший легарств от льюбопитств! Значала «бум», а бодом тишьина!

Ситуация так натянута, что, если бы она закрыла глаз, ей бы пришлось открыть что-то другое.

Югетт не выдерживает.

– Стреляйте! – вопит она. – Да стреляйте же! Надо кончать!

– Ферно! – соглашается лысый.

Он держит пушку у бедра, как делают профессионалы.

Прощайте, друзья, посадите на кладбище иву, как писал Мюссе.

Водитель, в небытие, пожалуйста!

Я закрываю глаза, чтобы лучше насладиться путешествием.

Гремит выстрел. Его звук отдается от стоящих в подвале бочек. Это все равно что ударить по клавишам органа, нажав на педаль громкости.

Я ожидаю смерти, но крик агонии, следующий за выстрелом – да что я! совпадающий с ним, – издает кто-то другой, а не я. Я спешу открыть моргалы, и что же вижу на лестнице, как раз за милашкой Ван Борен? Типа с двухцветными глазами.

Он держит в руке пушку, дымящуюся, как свежевываленный экскремент, и смотрит на Франца, катающегося в пыли с маслиной в котелке.

Немцу хана. После нескольких конвульсивных вздрагиваний обезглавленной курицы все его мясо замирает... Этот погреб начинает напоминать фамильный склеп.

Югетт Ван Борен кусает себе запястье, чтобы не закричать, и рыдает без слез, бедняжка...

Она в полушаге от нервного припадка, но парень, отметеливший меня прошлой ночью, спускается на три ступеньки и сует ей три плюхи в морду. От силы ударов Югетт пролетает остаток лестницы и падает на труп толстого фрица.

Я поднимаю ее за крылышко и, чтобы не отстать, тоже влепляю несколько тумаков.

Потом отпускаю ее, чтобы заняться парнем.

Этот чемпион по-прежнему спокоен. Он убирает свой пистолет и улыбается мне.

– Кажется, я подоспел вовремя, – говорит он.

– Я еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь подоспел более вовремя, – соглашаюсь я.

И все. Мы только смотрим друг на друга, как две статуэтки с фарфоровыми глазами.

Он чувствует, что это напряжение не может продолжаться вечно, и использует классический, но всегда безотказно действующий прием: протягивает мне свой портсигар.

– Не обижаетесь за ту ночь? – спрашивает он меня. Я беру одну сигарету.

– Я был бы очень неблагодарным, если бы стал обижаться после вашего сегодняшнего вмешательства в мою пользу...

Он кивает.

– Кто вы? – спрашиваю я.

Он достает свой бумажник и показывает удостоверение, на котором приклеена его фотография, но, поскольку оно написано на немецком, я ничего не понимаю.

– Вы не говорите по-немецки?

– Нет, и что гораздо хуже – не читаю на нем. Он убирает свое удостоверение.

– Я директор крупного частного сыскного агентства. «Агентство Глейтца», может, слышали? Оно было знаменито еще до прихода нацистов... А при них сыском занималось только государство...

Я действительно слышал о Глейтце.

– Это вы?

– Это был мой отец... Но я открыл лавочку заново... Вот уже некоторое время я занимаюсь одним... э-э... деликатным делом...

Охваченный вдохновением, я спрашиваю:

– А! Делом объектива «Оптики»? Он вздрагивает.

– Вы знаете?

– Да.

– А! Может быть, вы тоже занимаетесь им?

– Немного... – вру я.

Он пожимает плечами, наклоняется над трупом Франца и обыскивает его. При убитом он находит конверт из плотной бумаги... Разрывает его... Ему в руку высыпается пригоршня брильянтов... Вернее, того, что я принимал за брильянты.

Вблизи я замечаю, что это маленькие лупы, размером с турецкий горох...

– Что это такое? – спрашиваю я. Он кажется удивленным.

– Ну как же! Тот самый знаменитый объектив...

– Да?

Он смотрит на меня.

– Вы мне соврали. Вы не занимаетесь этим делом. Вместо ответа я наклоняюсь над его раскрытой рукой.

– Покажите! Он показывает.

– Выглядит совершенно невинным... и однако... В собранном виде – это чудо науки. Они называют это гроздевым объективом! С ним вы можете сфотографировать...

– Европу, я знаю. Видел.

Он быстро убирает кусочки стекла в карман.

– Вы видели фотографию?

– Да.

– Где?

– Она в бельгийской полиции, которая сейчас забавляется, делая увеличения увеличения увеличений... Через недельку они получат фотографию вашей сестры, если она случайно была на улице в тот момент, когда был сделан снимок...

Он кажется недовольным.

– В полиции?

– Да... Если вы объясните мне, в чем тут дело, может быть, мы пришли бы к какому-нибудь результату? Он пожимает плечами.

– Гроздевый объектив был изобретен кельнской фирмой «Оптика»... Работы велись в строжайшем секрете, но Ван Борен пронюхал об этом и сумел заполучить изобретение. Он работал на этого человека...