– Она билетерша в кинотеатре, не так ли?

– В «Синеклере»... Конечно, это не профессия, но округляет ее сбережения... Ведь однажды этот ребенок выйдет замуж...

По-моему, она выходит замуж чуть ли не ежедневно, но у отцов, даже отслуживших тридцать лет в жандармерии, всегда есть иллюзии.

– А кроме этого, у нее есть какое-нибудь занятие? Он хмурится.

– Знаете, – говорит он, – я всегда хотел, чтобы малышка стала специалистом по бухгалтерскому учету, но она никогда не проявляла особых способностей в учении.

Я знаю, у нее способности к другому. Каждому, как говорится, свое.

Я прячу улыбку.

Старик продолжает:

– В наше время без дипломов хорошей работы не найти...

Это факт.

Между нами говоря, старый лопух начинает действовать мне на нервы со своими ногами, необразованной дочечкой и замечаниями о проблемах трудоустройства, но надо дать ему выговориться, чтобы узнать то, что мне нужно.

А его как прорвало... Приходится набраться терпения.

– Короче, – говорит он через четверть часа трепотни, – она убирается по утрам, днем и вечером продает билеты... Не самые глупые занятия, а?

Доказательство то, что сам он был жандармом.

– Да, – великодушно соглашаюсь я, – глупых профессий не бывает.

– По-моему, пусть уж лучше убирает квартиры, чем работает официанткой в кафе, где подвыпившие мужчины иногда дают волю рукам...

– Это верно.

– Жермен такая свежая...

«Прям едва распустившийся цветок невинности», – мысленно говорю я.

– У кого она работает?

– О! У очень приличных людей. Он часто в отъезде... Его жена остается одна...

Я прислоняюсь к стенке, потому что этот пентюх даже не предложил мне сесть.

– Как их фамилия? Следует четкий ответ:

– Ван Борен.

В моем котелке как будто разорвалась ракета фейерверка.

– Ван Борен?

– Да...

– Вчера она у них работала?

– Нет, вчера у нее был выходной.

– Скажите, месье ДюбЕк, вы читаете газеты?

– Каждое утро! Когда вы позвонили, я как раз собирался читать «Ла МЕз».

Я сердечно улыбаюсь ему.

– Ну что же, месье ДюбЕк, прочтите ее. Я уверен, что она вас заинтересует.

Я подношу палец к шляпе и отваливаю.

Я уже перестал считать пункты моей истории. Когда я говорю «моей», то слишком далеко завожу чувство собственника, потому что мне она почти не принадлежит.

Теперь оказывается, что Мисс Возьми-меня-кто-хочет, иначе говоря Жермен ДюбЕк, прибирала квартиру милашки Югетт!

Я всякого видел, как поется в песне.

Выходит, это она открыла дверь почтальону? И может, сделала это совершенно естественно?

Хотя нет. Она уверяла, что хозяйка в ванной, а когда я вошел в квартиру, в ней никого не было.

Я смотрю на городские куранты, которые мне сообщают, что сейчас десять часов с мелочью. Время идет, ребята! Летит галопом!

Скоро мне надо будет возвращаться в отель собирать багаж, но до того я должен решить чертовски трудную проблему. Понимаете, когда зашел в тупик, остается только биться башкой об стенку и стучать себя кулаком в грудь. Так вот, я направляюсь в полицию. Отведу Робьера в сторонку и выложу ему все, что знаю. С теми сведениями, что я принесу, он сможет успешно завершить расследование, а у меня на это нет времени. Не буду же я, в конце концов, рисковать карьерой ради удовлетворения каприза! А оставаться в Льеже до тех пор, пока не найду разгадку, было бы крайне дорогостоящим капризом.

Новое такси довозит меня до здания, в котором размещается льежская полиция.

Я прошу сказать, где находится кабинет моего бельгийского коллеги, и направляюсь туда медленной благородной поступью мученика, идущего на казнь.

Стучу в дверь. Меня приглашают войти, что я и делаю без тени сомнени. Комната довольно просторная, в ней стоят несколько почерневших столов, заваленных бумагами. В комнате сидит всего один тип, но это не инспектор Робьер, а маленький юнец в очках, с лицом, похожим на нож для резки бумаг. Он с необыкновенно проникновенным видом печатает на машинке двумя указательными пальцами.

– Можно видеть инспектора Робьера? Маленький юнец перестает терзать «Ундервуд».

– Он на докладе!

Сухой голос, полицейский взгляд. Миляга только начинает, но уже законченный легашок. Поверьте мне, он далеко пойдет, если его не остановят пули бельгийских блатных. Он станет спецом по допросам с мордобоем, значит, перед ним прекрасная карьера.

– Ладно, – говорю, – я его подожду...

– Ждите в коридоре, – скрипит бумагорезка-машинистка.

Это подтверждает его неопытность.

Надо быть невероятно плохим психологом, чтобы разговаривать со мной таким образом в такой момент. Неужели очкарик не видит, что я доведен до ручки? И неужели на моей физии не написано, что я тоже занимаюсь благородной профессией легавого?

Я недобро улыбаюсь.

– Не надо проявлять излишнее рвение, малыш, – говорю я резким тоном, доставая из карману сигарету.

Он смотрит на меня и собирается рявкнуть, но мои глаза советуют ему закрыть пасть, и он молчит.

Я подхожу к окну, перед которым он тюкает на машинке, и, покуривая сигаретку, смотрю на серый пейзаж, расстилающийся передо мной. И вдруг впервые со дня приезда в этот город понимаю: несмотря ни на что, я за границей. На меня накатывает ностальгия... Мое воображение заменяет МЕзу Сеной, а на место доков ставит башни Нотр-Дама.

Клево...

Набережные с их зеленью, букинистами, влюбленными... Дорогие старые набережные Парижа... И сладкий воздух...

Я вздыхаю и поворачиваюсь к «ножу для резки бумаг», вернувшемуся к своей работе. Мои глаза останавливаются на его указательных пальцах, исполняющих танец умирающего лебедя на черных клавишах.

Я мечтаю. И вдруг... да, вдруг я вздрагиваю.

Меня поразила одна деталь клавиатуры машинки. Важная деталь. Я привык к печатным машинкам. Все полицейские, хотя и не умеют печатать, выдают на них свои рапорты. Но я никогда не задумывался, что находится на клавише с двойкой и семеркой. Чтобы получить цифры, надо нажать на клавишу перевода в верхний регистр, но неопытный или торопящийся «печатник», желающий напечатать «27», но не нажавший на эту клавишу, получит ' – '.

Я вытаскиваю из лопатника записку, найденную этой ночью у мадам Ван Борен. Я о ней совсем забыл! Не о Ван Борен, а лаконичной записке.

'Жорж, я в – '.

Это никакой не код, а просто опечатка.