Мысли смешались в её голове – припадок, связь с сумасшедшим, где искать помощь в лесу, что скажут другие – и стало жутко, он в конвульсиях будет биться у её ног, она ничем не сможет помочь, ничем никогда не сможет помочь ему, его убивает свет, он живет только ночью. Ей было так тяжело.

Каким глупым, каким напрасным был страх. Эта дрожь, это живое дыхание, которое передавалось ей. Когда воздух сам разводит онемевшие лёгкие и дышишь легко. Видишь и слышишь вместе с ним, как видеть и слышать невозможно. Как поют в восторге воробьи, взлетая с ветвей. Как кривые колонны лучей рисуют узор на влажной земле и снегу. Как клонятся и шепчут деревья. И на их чёрной коре звенит свет.

Их губы соединились сами. Они оба закрыли глаза, не в силах поглотить больше света.

Довольно далеко отсюда, на последнем этаже одной из множества московских серых башен, положив голову на передние лапы, спал косматый белый зверь, во сне мчался и мчался по белой бесконечности, не представляя, что возможно хоть чуть замедлить свой дивный и пьянящий бег.

...

Они возвращались обнявшись. Тела их соприкоснулись – теперь было мало сведённых вместе рук – каждый тесней прижимал к себе другого.

Аня склонила голову на плечо Спирита. Даже закрывала глаза, доверяя ему дорогу. Если держала их открытыми, взгляд лениво скользил вниз-вверх. Окунаясь в весенний день. Отталкиваясь от бетонных плит. Всё вбирая в себя, всё равно отстранённо. Наслаждаясь и не видя. Опустив веки, она находила свои мысли также далеко, расплывчатыми, смутными. Затуманенные образы. Мечтанья. Тихие и светлые. Ей было хорошо. Она склонила голову на плечо Спирита.

Запах русых волос был так близко. Но сегодня, пьяня, он будоражил в Спирите боль. Сколько лет он бежал от дневного света, сколько лет он искал, как уйти от солнца. И дошёл до точки. Погрузился в самый мрак.

И не знал – видел впервые, видел, как откровение, – как весенний свет ложится на жадную кору. Кто сказал ему, что жизнь была серой, а сны волшебны? Неужели ему никогда не было ведомо волшебство яви? Разве не было оно знакомо ему в самом глубоком детстве?

Он вспоминал, живо, словно раздвинув шоры, что поглотили и скрыли от него следы подлинного, озарённого светом, в его собственном прошлом. Вспоминал, как однажды папа вдруг ушёл из дома под вечер, разъярённый и красный, они остались одни, и мама отворачивала от него лицо, прятала слёзы. Как он испугался холодной пустыни, проникшей к ним в дом, и просил маму играть, и она играла “Кукушечку” Баха, которую он так любил. А потом налетел дождь и громко ударил в стёкла, но мама продолжала играть, продолжала играть, несмотря на слёзы, что капали ей с подбородка на платье. А он обнял её колени и говорил, что папа вернётся, потому, что знал – вернётся, знал так, как потом мог знать только во снах. Он задремал у неё на коленях в уверенности, что папа уже идёт назад, ведая, у него самого теперь появится брат. Спирит вспоминал, как спустя несколько месяцев они сидели с папой на диване, рядом с роялем, мама играла уже им двоим, кажется, что-то из Генделя, а он вдруг спросил их о своем брате. Мама смешалась, захлопнула крышку и вышла из комнаты, а папа замер, как замирали ящерицы, которых Спирит впервые увидел летом того года, на своей первой реке, папа замер так и боялся повернуться в его сторону. А он понял, как потом сумел открывать для себя только во снах, что они что-то сделали, чтобы не было брата. Понял, но не судил, потому, что безумно любил их обоих, только жалел не рождённого брата. И ему казалось, – или это было на самом деле – что в притихшей комнате снова звучат аккорды “Кукушечки”, снова в окна стучит дождь, мама играет, и со слезами от неё уходит горе, а он крепко обнимает её колени, и с ними всё равно вместе и папа, который ушёл, и брат, который так не обрёл жизнь, и через них четверых прошла нить, которую не разорвут никакие надо и невозможно, так важные для взрослых. Ведь это совсем не было сном, это было с ним наяву.

И Спирит вспоминал, что уже видел сегодняшний озаряющий свет. Смотри вперед, говорили ему, ты слишком мал, чтобы держать весло, смотри во все глаза, ты первым должен увидеть реликтовую рощу. Рощу, в которой растут сосны, что не живут больше почти нигде на земле. Был пасмурный день, они плыли и плыли, позади него мама и папа синхронно плюхали лопасти в воду то с одной, то с другой стороны, они шли первыми, и Спирит не видел остальных. Он устал скользить по реке, устал вглядываться вдаль, ведь рощи так и не было, и ему хотелось привала, костра, сладкого чая, ласки маминых рук, смеха, песен, непонятных, но завораживающе интересных рассказов. Он больше не мог смотреть вперёд, опустил глаза и видел только волнорез на натянутой, как барабан, деке. Но когда русло сделало свой очередной поворот, нос байдарки заглянул за него, Спирит случайно поднял голову вверх, увидел, как они стоят на утёсе, и сразу узнал, потому, что они были огромней всех сосен, которые ему встречались, и их мощная хвоя, вознесённая к облакам, колыхалась, как буйная листва. И тогда редкие лучи так же скользнули в пасмурный день из-под облаков и упали на красные стволы. И стволы запылали, как огонь, заискрились, как стреляющие угольки, и такой же огонь захватил грудь Спирита. Не Спирита, нет, он тогда не называл себя так. Ведь это было наяву, и он ещё не считал гадким настоящее имя.

Променял бы он сейчас пряный запах, – в яви! – щекочущий ему нос, на все-все свои сны? И теперь в близости, живой силе и простоте её аромата, была и горечь. Столько лет. Прожитых напрасно. Уведших в тупик.

Сны! Они были всего-навсего снами, они не могли быть настоящими, как это разнеженное – в его руках – тело. Они были только подобием. Может быть просто обманом.

Привкус горечи. Он тоже был живым. И горячим. Ведь спины им грело из-под облаков нисходящее к Западу солнце Весны.

Бег. Лапы мягко трогают снег. И тело летит. Над белоснежным покровом. Дальше и дальше. В бесконечной и вечной ночи. В голодной ночи, где лишь безостановочный путь позволяет найти добычу. И влажные ноздри, в которых воздух свистит, укажут её. Верное чутьё направит на нужный путь. Бежать. Дальше и дальше. Ради добычи, ради тепла, ради звенящего трепета тела, ради жадных ноздрей. Ради бега. Туда в темноту, над которой встаёт немеркнущее и великое Сияние Севера.

И никогда не знав ничего подобного наяву, Джек снова видел это во сне.

Пыль покрывала здесь всё. Старинное трюмо в прихожей. Овальное зеркало с резной рамой. Стоявший под ним овальный стол. Оскалившихся деревянных драконов на спинке кровати. Грифонов, поднявших голову на дверях комода. Двух пухлых амуров с поломанными луками, стороживших давно остановившиеся часы. Всё. Даже подоконники и кресла.

Аня едва не скрипнула зубами с досады. Неужели нельзя было догадаться сперва прийти одной и прибрать. Но она торопилась. Ещё и мама отняла целый день, с обычным неврастеническим упрямством доказывая, что не может дать ключи Ане. Ты же знаешь, какой у неё характер – повторяла она и сокрушенно кивая, заверяла Аню, что Мила непременно скоро вернётся из Анголы, бросив своего очередного, на сей раз чернокожего мужа, вернётся и будет предъявлять претензии – ей. Как будто ей оставили ключи, а не сама она получила их от Ани. Ане не хотелось водить сюда приятельниц, компании или Макса, а одной ей всякий раз становилось тут грустно, поэтому ключи перекочевали к маме. Теперь она возвратила их с тяжелым вздохом, после бесплодных разговоров и решительной угрозы Ани собрать у знакомых деньги и позвонить Миле, уточнить, кому распоряжаться квартирой. Милу мама боялась. Мила никогда не щадила её расстроенные нервы, как это делала Аня.

После всего Аня не могла ждать, сегодня, как на грех, не могла пропустить сдвоенную лекцию – дряхлый паралитик с блеющим голосом проверял всех по списку, в начале, в конце, в середине, только на это у него и хватало мощи – и она вообще забыла подумать, – как обычно! – что происходит в домах, в которых давно никто не бывал. Аня терпеть не могла пыль. При этом ей совсем не хотелось – сегодня! – мелькать перед Спиритом в фартуке и с тряпкой. К тому же в своем новом вязанном платье, на которое в институте несколько часов назад с удивлением смотрел каждый, кто имел хотя бы какие-нибудь глаза.

Аня включила в комнате верхний свет. Спирит зажмурился. Ему приятнее было рассматривать амуров при мягком свечении бра над кроватью.

– Знаешь, мне нужно немного навести порядок, ты извини, тут никто не жил давно, а я...

– Тебе помочь?