никогда не продававшихся через советскую торговую сеть, протянул сразу две штуки, ещё не сказав ни слова. Спирит, так же молча, забрал их и положил за ухо, это было прекрасное угощенье для кого-нибудь, он курил только за компанию, чаще раньше, когда надо было развязать кому-нибудь язык, но уже давно ему мечталось, чтобы некогда развязанные языки наконец умолкли.
Кирилл говорил чётко, холодно и по существу. На его лице было застывшее выражение – невероятного апломба и невероятной зависти к чему-то, будто отнятому у него. Он лишь однажды повёл бровью, когда Спирит назвал цену, втрое большую, чем для Сани. Кирилл долго торговался, говорил, что ему нужно лишь несколько вещей на пробу. Спирит не отступил, он чуял, что качество устроит его и будет выгодной даже эта цена.
Но потом он должен был работать бесперебойно, сам превратившись в машину. Кирилл давал ему в основном импортную, если нашу, то только самую качественную прибалтийскую шерсть, вместе с лейблами зарубежных фирм, которыми отныне была украшена большая часть изделий Спирита.
С ним не противно общаться, как с другими людьми Реальности? В отличие от них Кирилл говорит быстро и кратко, никогда не говорит ничего лишнего, Спирит не нужен ему для тоскливых излияний. Кирилл невероятно педантичен в том, что касается дел, он источник постоянного и устойчивого заработка. Пожалуй, он даже по своему симпатизирует Спириту. Почему? Вероятно оттого, что Спирит ему ни в чём не соперник.
Спирит стал гораздо меньше ненавистен людям Реальности. Может быть потому, что перестал быть одним из них. Реальность пощадила его. Отпустила.
Или точнее сказать, едва Спирит сумел отречься от её благ, смириться с бедностью, одиночеством, горем родителей, каждодневными уколами Мира, вдруг какая-то чудовищная сила принялась беречь его. Его больше не ждала неудача в любом мало-мальски практическом деле, напротив насколько возможно во всех мелочах он стал удивительно успешен. Он находит в переполненном метро полупустые вагоны, он умудряется взять дефицитную гречку утром, без очередей из пенсионерок, с ним случалось даже, что заглядывал в ЖЭК именно в тот единственный час в году, когда старший инженер был в прекрасном настроении, и не проходило полдня, как давно подтекавшую трубу за бесценок заделывал до невероятия трезвый сантехник. Спириту дается это легко, в любых делах он всецело полагается на интуицию и принимает всё, как идёт, не пробуя управлять ходом событий.
Он сумел достичь того, о чём уже не мечталось. Мир забыл о нём и почти не мешает, а он привык к шуму и копошению Мира.
И в Аниной голове снова мелькал вопрос, который она однажды уже неосторожно задавала Спириту. И она узнавала, даже не проговорив его вслух, что Спирит, хотя и не может определить для себя твердо – “зачем”, но с нетерпением ждёт каждой встречи с ней, ждёт её вопросов, её напряженного внимания, ждёт даже её молчания с ним рядом. Развернув наутро зачем-то всучённый ей, полусонной, пакет, она находила в нём великолепную теплую кофту, серую с темно-красным треугольным орнаментом. Такой красивой вещи у неё никогда не бывало раньше.
**************
Следует отказаться от встреч с ним. От знакомства с ним. Твердили тайные страхи.
Он мог быть безумен. Мог! – быть! – безумен!!! Аня не верила. Страхи твердили так.
Не скрывая, что разные врачи не сомневались в его душевной болезни, он сам посеял ростки тревоги. Разные! Могло это быть ошибкой? И он – не был до конца уверен. Не ведал, что такое сны...
Нет, возмущалась Аня, его разум ясен.
Что ты знаешь о сумасшествии, нашёптывал страх, у него острый ум, но среди больных были и гении.
Неприятные, липкие страхи, захватывающие исподтишка.
Аня пыталась заглушить их. Может быть, наоборот, стоило прислушаться?
Но чего нужно было бояться? Зачем было отказываться от прогулок, когда они нравились ей?
Что дальше? – не унимался страх. Подумай, что будет дальше? Чего ты ждёшь от него?
С этим Аня соглашалась. Задуматься было пора. Что дальше? Что дальше? – спрашивала она себя.
И никогда не успевала найти ответа. Мысли стремительно уносили прочь. Прочь от того, что могло её ждать и ждало. От того, что могло помешать феерии ночной Москвы, каждый раз внезапно поглощавшей её, когда солнце катилось к Западу. Мыслям – быстрым, неотчётливым, рассеянным – мыслям о пустяках, ни о чём, было так легко заставить её неповоротливое благоразумие заблудиться и где-то пропасть окончательно. А затем унестись, отступить. Открыть дорогу воспоминаниям.
Которыми Аня грезила наяву.
Которые удивительно живо возникали перед её взором повсюду. В тёмных стёклах поездов в метро, в прозрачных окнах троллейбусов. Сквозь мельканье аудиторий и улиц. Сквозь лица. Под городские шумы и чью-нибудь речь.
Догорающий закат над Москвой. Пьянящая пустота города. Бег Джека. Стремительный танец белого.
Вытянутый корпус Спирита. Его шаги. Неуловимые, как полёт. Внезапные повороты головы.
Движения рук. Никогда не порывистые, плавные.
Мановения рук. Они вспоминались особенно часто, когда она была разлучена со Спиритом. Отдана городу, его шуму и течению, сутолоке. Суматохе событий. Или тихому одиночеству.
Аня вдруг видела отчётливо, ясно. Его руку, мягко и властно требующую её ладонь. Сомкнутые пальцы, ведущие её взгляд по величавым рельефам старых зданий. Пальцы, как раскрытый лепесток охватившие маленькое чудо, только что извлечённое из слякоти. Вращающие, клонящие свою добычу, в надежде донести, открыть Ане неведомую ей красоту, красоту того, что лежит под ногами и кажется грязью.
Или трехперстие, обнявшее любой предмет, способный служить грифелем. На глине, на талом снегу, на асфальте. Легко возрождающее ткань того, что уже не успела увидеть Аня. Что исчезло, так и не дождавшись её прихода.
Кисти, зябко прячущиеся в перчатки серой шерсти, уходящие в чёрные отвороты карманов – жест, означающий расставание. Повелительный взмах, заставляющий Джека безудержно уноситься прочь. Болезненное движение, укрывающее глаза от внезапно бьющего света фар. Движение, выдающее хрупкость.
Его руки приходили к Ане во сне. Они, то манили куда-то за собой, то презрительно указывали – вон, то властно прикасались к Ане.
И вот опять ей всю ночь снились эти руки. Они скользили по её телу, вбирая каждую впадину, мучили, ласкали, лепили. Лепили, заново создавая. И она стонала в ответ, как стонет и плачет дерево под резцом. Обвив шею, руки тянули, притягивали к скупым, неподвижным губам. Аня упиралась в грудь Спириту, нужно было оттолкнуться, уйти, нельзя было отдаться им. Бездна была в их малиновом цвете, так жаждали встречи с ним Анины уста. Стоит покориться этой жажде и – невозможно будет оторваться, это падение, растворение, гибель. Губы утащат дальше, чем бездонные глаза, – без сомнения знала Аня, – и всё рухнет, всё-всё, чем она жила прежде. Но руки были сильны, напор их не ослабевал, руки дышали нежностью, они искали слабину в Анином теле и находили такие места, что стоило лишь прикоснуться, и Аня замирала, задыхаясь от боли и восторга. И поддавалась. Руки тянули ближе, ближе. Рядом было его лицо холодное, далекое... и желанное. Не вынести – сопротивление и страх – нет, нет – и жажда, непокоряющаяся жажда внутри – да, да. Наслаждение и мука. И Аня отталкивалась, но уже и сама стремилась к Нему. И губы их соединялись.
Спирит исчезал. Аню била неровная дрожь. Чернота вокруг недовольно скандировала, Аня слышала свое имя. Чернота указывала Ане.
Мама звала её и теребила за плечи. Она вырвала Аню из сна.
Ане хотелось назад.
