А если Спирит отказывался выполнять мелкие поручения родителей, – ведь его всегда ждала нелепая в глазах других неудача – отказывался  идти на работу, поднимать трубку телефона, отказывался открывать глаза, запрятанные в подушку, надеясь и в разлуке со снами хотя бы на секунды исчезнуть из яви, его сажали в машину и везли в больницу, где Реальность была неотвратима. Осматривала его, совершала вокруг него врачебные обходы, трижды приводила в столовую, выводила в садик, огороженный металлической  сеткой, на лекции о вреде курения, международном положении и значении Курильского архипелага для народного хозяйства, в остальные часы предоставляя ему самому выбирать –  радио или телевизор, болтовня соседей или медсестер.

И наиболее злорадно Реальность смеялась над ним, когда Спирит страстно хотел возвратиться к ней и мечтал вымолить её прощение за порочное и болезненное бегство к снам.

Но постепенно двигаясь через отчаянье и отреченье к однажды избранной цели, по пути, который не оставлял выбора, Спирит привыкал к ударам Реальности. Он падал – удачно, ведь мышцы его пестуемые каждодневными асанами, становились всё гибче и слаженней и сами группировались в падении – падал, поднимался, приходил домой и застирывал брюки. Крутился под толчками толпы и выбирался или начинал соблюдать избранное толпой направление. Выслушивал нотации и сокрушенно кивал, выходя, поступал по-своему. Он двадцать раз приходил туда, куда другие едва  заглядывали, напряженно суетился там, где другим было  достаточно вымолвить слово и – очень не скоро – но видел плоды своих усилий. Его вынужденное наблюдение за сумасшедшими  привело к тому, что он стал хорошо понимать их, а затем –  к своему удивлению – и других людей. От него перестали отталкиваться, наоборот, к  нему стали преданно тянуться. Не только безнадежно больные, другие клиенты лечебниц, люди  пьющие, наркоманы, психопаты, даже  некоторые  невротики, с  которыми  сталкивался, на время, для выполнения плана по реабилитации попадая в санаторные  отделения. Спирита изматывали своей привязанностью не только постоянные или случайные обитатели больниц. Добродушный  великан, собравший  девятнадцать  толстых альбомов марок, изысканный и – в действительности чересчур суровой к его мягкости и пугливости – почти платонический  ценитель тонких  девичьих  шеек, не был знаком с психиатрией даже понаслышке, что не мешало ему обожать Спирита. Ездить с ним  по  Москве  и болтать, при этом не успевая разносить свои собственные депеши – может быть поэтому их уволили почти одновременно? –  звонить Спириту до четырёх раз в день, вести многочасовые разговоры, преследовать его и его бедных  родителей после  того, как  стали  отвечать, что Спирита никогда нет дома.

Правда, общества Спирита искали те, кто сам был в том или ином  не в ладах с Реальностью, кто был вытолкнут ей, опрокинут на обе лопатки. Большей частью. Редкое же притяжение настоящих людей Реальности тяготило куда сильней и всегда оставляло на душе неприятный осадок. В основном это были женщины, неведомо почему, вопреки всякой логике избравшие объектом внимания Спирита. Он, быстро научившись избегать внезапных или очередных пьяных излияний мужчин, далёких от него, как небо от земли, всегда уступал настойчивости дам. Изнемогая от прозаического естественного желания, не  находившего себе выхода в жизни, выстраиваемой для снов. Изнывая от страха одиночества, от зависти и стремления к нормальным людям. Надеясь с их помощью, хоть однажды ощутить под ногами твёрдую почву, в очередной раз с повинной головой  возвращаясь в Мир.

Зачем вы искали меня, – думал он  потом, – зачем  добивались меня, –  думал с негодованием, с ненавистью, с безысходной тоской, – зачем вы рушили мой покой, будили во мне давно погасший порыв  встать  в  ряду  таких же, как вы. Он ощущал себя рядом с ними, торговавшими из-под полы или открыто делавшими карьеру, безнадежно чужим, захлебывался вакуумом, которым они были переполнены. Он никогда не мог хоть сколько-нибудь увлечься тем, что занимало их ум, его мутило от того, что они считали своими эмоциями, своими трагедиями и тайнами, что выливали на него, ища в нём понимания, сочувствия к мелкому, но неотступному – особенно неотступному для них в молчании и одиночестве –  трепету никогда не живших душ. Пустота, отдаваемая  ими, продолжала давить ему горло ещё долго после скоропостижных расставаний.

Впрочем, он быстро утомлялся и от тех, кто был ему понятен и вызывал симпатию. Они были отвергнуты  Реальностью, но не имели смелости обрести свой мир и блуждали посередине, терзаемые собственной половинчатостью. Это было так хорошо знакомо Спириту.

Он безжалостно рвал связи с людьми. Первоначально вместо разорванных возникали новые, но, чем больше Спирит обретал то, что хотел – инвалидность, избавляющую  от  обязанности ходить на службу, собственный дом, связи с врачами, влиявшими на его судьбу, тем менее вероятной становилась сама возможность сближения, даже знакомства с другими.

И не было никого, с кем не решил бы порвать?

Были встречи, которые он вспоминает только с теплом. Долгие вечера с Димой, тем самым сельским механиком, с судьбой, поломанной припадками помутненного сознания. Единственным   человеком, кому Спирит  поведал  малую  толику  того, что услышала  Аня, о снах и том, что они значили в  его жизни. Единственным, чьи долгие рассказы заставили восхищаться пережитым в яви. Спирит готов был слушать бесконечно. Ночью, когда  дежурная  смена  спала, в сортире, из  которого  не  выветривался  дым. Поздним утром, в будни, когда Дима приходил в квартиру родителей. Вечером, в сырой пивной, заполненной испитыми уродцами, как один достойными кисти Гойи и Домье. О рассветах на Камчатке, где Дима служил, о закатах в Мордовии, где  сидел  после  первого  приступа, когда  в страхе перед мрачными чудовищами боевыми патронами палил по стенам офицерского клуба. О трех днях в приморском южном городе, куда впервые приехал с девушкой, откуда бежал вслед за ней, ошарашенный её рассказом  –  она теперь заикалась при одном его виде – ночью он крушил стёкла машин, опрокидывал лавочки, валил калитки и не откликался на своё имя. О трех днях в городе, куда по настоянию разгневанного брата, недавно с  блеском  защитившего  первую  диссертацию, возвратился, но явку с повинной не приняли в пятницу вечером и пришлось ждать три дня. Три дня бродить по опустевшим по окончании сезона улицам. Сидеть на лавочках. Смотреть на чирикающих воробьёв. Стоять на набережной, упершись руками в парапет и бесконечно вбирать в себя прибой. Следить за скачущими над землею ласточками, за чайками, висящими над морем. Ждать тюрьмы. Не решаясь искать смерти, после того, как так жалко не смог повеситься во время первого срока. Ждать лагеря, не подозревая, что в первый раз по решенью суда попадет в больницу. Переживать каждую минуту, каждую секунду восхода, зенита, заката, спустившейся ночи. Вечные три дня. Спирит не пропускал не единого слова, но забывал о словах, казалось, был своим собеседником, видел то, что случилось с ним. Будто во снах.

Были более краткие столкновения с теми, с кем не отказался бы увидеться вновь. Был скрипач, страдавший смычковым спазмом, испугавшийся санаторного отделения настолько, что его на несколько дней перевели туда, где находился Спирит. С вообще-то несвойственной для него  наивностью, он уверял потом, что именно Спирит помог ему избавиться и от страха, и от спазма, хотя дело было в том, что  он  скрывал  ото всех  и  даже  от  себя  самого  один страшный для мальчика эпизод, приключившийся с ним в детстве, и Спирит оказался первым, кому он  рассказал  о  нём.  Был безнадежно больной бывший вундеркинд и гордость родителей-математиков, всё ещё пытающийся воссоздать недостроенную Хлебниковым числовую теорию языка, так ясно сложившуюся в его голове во время первого психоза. Группка  приблатнённых выродков, заправлявшая  тогда  в  отделении, вздумала  травить за что-то этого несчастного, но широкоплечий эпилептик Боря, с огромным  лбом, страшный в дисфории, тринадцатый год почти не выходящий из больниц, после того, как изувечил человека, слушался Спирита едва ли не как Бога и наводил на компашку ужас. Последователь Хлебникова, не доверявший прежде никому, открывал  Спириту, как  пытался принимать  наркотики, чтобы  привести свой мозг вновь в состояние, когда теория легко, сама собой возникла в нём, с яростью вспоминал, как её вытеснили любовный бред и эротические видения, с тех пор только и приходящие к нему, так и оставшемуся девственником, в каждый новый приступ болезни. Он изумлялся, как тонко Спирит понимал его, называл Спирита своим учителем, хотя чему Спирит мог научить? Он казался собратом по несчастью, Спирит знал, он идёт только к утрате Разума. Но, может быть, туда же вели и сны. Была лаборантка Настя, старшая лаборантка, лаборантом был Спирит под её началом, десять месяцев – рекорд в его трудовой биографии. Она  спасала заблудившихся мужчин, спасала своим телом, своими небольшими деньгами, теплом и уютом своего гнездышка в коммуналке, но больше всего своей всё прощающей, никогда не смиряющейся жизнерадостностью. Она спасала их, они её предавали, она спасала новых, но однажды обиды заставили её искать забвения в водке. Настя так и осталась в убеждении, что именно Спирит вытащил её из начинавшегося пьянства, хотя просто ей, как