приказывавшим вернуться к Реальности.

Врачи не могли помочь ему, не могли научить, что он должен    делать, чтобы избавиться от странного свойства. Родители искали  новых врачей, профессоров, светил. 'Необычная  клиника'  его  сновидений сама по себе вела его на осмотры корифеев.

Его видения, крайне редко повторявшиеся, были слишком разнородны и многообразны для ауры, психосенсорных припадков. Недоверчивые психиатры, сменяя один другого, упорно расспрашивали, проявляя особенный интерес к сновидениям, в которых он ощущал себя проводником чужой воли, либо мысли его становились понятны без знаков и слов, либо он сам чувствовал доступным тайное. Его засыпали  вопросами – как? – требовали новых  пояснений. Спирит  не  умел найти подобающих выражений, напрасно пытался рассказать, что пережил  множество совсем не похожих видений. Его болезнь становилась эпилептическим онейроидом, шизоэпилепсией, шизофреноподобным синдромом.

“Оставьте в покое Ваше снижение порога судорожной готовности', — важно говорил один из профессоров, показав Спирита на лекции, — 'здесь мы видим случай приступообразно-прогредиентной шизофрении, этот пациент имел множество типичных приступов, клиническая картина которых искажалась  экзогенно-органическим включениями, придавшими случаю скорее органический, чем  генуинно-эпилептический   характер'. 'Вклю-ючениями', со странным  акцентом на -ю-, Спирит прекрасно запомнил интонацию, с которой произносил свою речь профессор, запомнил рассеянную безнадежность, с которой  он  старался удержать в своей памяти слетавшие с профессорских уст мудрёные слова, стоя за дверьми, пока санитарка, опомнившись от захватывающей беседы со знакомой вахтершей, не забирала его в палату. Ему не полагалось знать, что думают о нём врачи. Позднее до него доходило, что новая диагностика означала меньше финлепсина и больше нейролептиков, то есть мышцы его сводило, глаза закручивало наверх, что немного смягчал паркопан. А по возвращении из больницы в диспансере ему изменяли группу учета. Но не могли изменить  наслаждения, с которым Спирит просыпался дома, пережив ночью новое видение, наслаждение забывшего о Реальности, которое сменялось отчаяньем и страхом.

'Это истерия, визуализация представлений', – тряся  клинообразной бородкой, вдохновенно объяснял его воспрянувшим родителям молодой и радикально мыслящий доцент, – 'у  Вашего сына прекрасное, но несколько аномально развитое воображение и стремление убежать от пугающих его проблем'. И прописывал Спириту сложнейшую схему из четвертушек и восьмушек таблеток, которую следовало тщательным образом принимать по  часам. И  раз за разом гипнотизировал его за большие деньги, Спирит изнывал от скуки и засыпал, ещё бы – он постоянно  чувствовал сонливость, с тех пор, как психиатры лечили его. Его врачеватель в долгих беседах объяснял, что важно развивать волю, не прятаться за  видениями, здесь, в Реальности, быть, а не казаться. И обещал родителям помочь снять с него клеймящие диагнозы.

– Надо вернуться в нормальный, реальный мир, – с дрожащим напряжением заклинала мама. Не колеблясь, Спирит соглашался с ней.

Он садился за учебники и тратил часы на то, чтобы хоть на секунду сосредоточиться над их удручающей скукой. Он стремился  быть ближе к товарищам по школе, но напрасно...  Его словно окружили стеной. Давали доучиться последний класс, но известие о его болезни непостижимым  образом  достигло  всех. Учителя  были с ним холодно официальны, почти не вызывали к доске и автоматом выставляли в журналы четвёрки. Ученики быстро отходили  от него, как от прокажённого, некоторые боялись даже встретиться с ним глазами. Дальше всех от него старались держаться те, кто пять-шесть лет назад считался его друзьями.

Недавно это вряд ли бы озаботило. Теперь он узнавал, как тяжело одиночество. Он мечтал быть рядом с ровесниками. Мечтал быть таким, как они. Завидовал их беспечному счастью, счастью даже не осознаваемому ими самими. Счастью обращённых к ним юных женских улыбок. Счастью привязанности и  вражды. Счастью первых романов. Счастью определённости и ясно обозримого будущего. Счастью, которого он был лишён. Которого он сам себя лишил.

Он упивался  видениями, когда они беззаботно предавались играм, он проглатывал тома мало кому доступных и почти не понятных книг, когда они праздно шатались по улицам, он, как заводной механизм, изматывал себя беспощадными упражнениями, чтобы достичь видений, когда они проводили  время  в  компаниях, в вечерах в полумраке и уже касались девичьих губ и колен, теперь казавшихся Спириту недоступными.

Что его ждало? Больницы, судороги, окончательная потеря Разума?

Спирит стремился вернуться в Реальный Мир.

Но ничто  не  могло заглушить тоску по снам. Ничто не могло сравниться с ними. Спирит, если мог, скрывал от мамы их новое  появленье, теперь, чтобы не расстраивать её.

Нужно было понять, что творится с ним. Спирит брался  за трактаты по  психиатрии. Приходилось затратить немало времени и сил для того только, чтобы начать понимать, что же говорится в них. Спирит не отступал. Книги было трудно достать, Спирит преодолевал запрет родителей и виделся с дядей, тот, смущаясь какой-то вины перед Спиритом, вновь открывал ему своё собрание. Искал то, чего не хватало Спириту, по друзьям.

Нет, это не то, что происходит  со  мной. Открывал  для  себя  Спирит. Так и есть, это то, что у меня. Ужасался он. Есть сходство, заключал он, но нельзя сказать, чтобы это было обо мне. Может  быть он здоров? Аура эпилептиков, онейроид как-то не подходили для того, чтобы ими определить сны. Веками люди верили в ясновидение, в переселение  душ, в полёты души, свободной от  тела. Спирит опять читал манускрипты, до корки изученные им прежде. Как и прежде он не мог отнести к себе в точности их описания.

Ему было не с кем поговорить об этом. Троюродный дядя был в осаде КГБ, у него проводился обыск за обыском. Он прятал книги, прятал нунчаки – был введён запрет на каратэ, ни о чем не говорил по телефону. Носился  со своей исписанной трудовой книжкой, ожидая осуждения за тунеядство, ему порой было нечего есть. Он боялся навредить Спириту и просил его не приходить. А потом, не дожидаясь того, чтоб его посадили или выслали, уехал за полярный круг. Мама и папа не могли слышать об  аномальных явлениях, кто-то из профессуры научил их, что самое главное – критика к болезненным переживаниям. Спирит не должен был сомневаться в том, что видения –  галлюцинация и недуг.

Ему было страшно тяжело. Он был один. Он страдал и боялся, страстно хотел вернуться в мир нормальных и реальных, но сами попытки вернуться вызывали отвращение. Когда видения охватывали его, он упивался ими, когда их не было –  жил в тоске, как бы ни убеждал себя, что это хорошо.

На последних школьных экзаменах к нему были  снисходительны. Выпускной он провел в обществе стеснительного зубрилы-отличника и противного ябеды-уродца. Ночью вернулся домой и лёг  спать. Перед  рассветом, казалось, провалился в какое-то видение, но буквально через секунды оно оборвалось. Утром поехал сдавать документы в институт, который когда-то окончил папа.

'Вы знаете', – строго говорила врач приемной комиссии, держа перед собой  его  медицинскую  справку со штампом 'состоит' в графе 'Психиатр' и уже не загадочными для Спирита цифрами, – 'у нас учиться очень тяжело, у нас  студенты  испытывают большие перегрузки. Вам стоит подумать, можно ли Вам учиться у нас'. 'Хорошенько  подумать' — добавляла она, возвращая Спириту бумаги. Его трясло, он не смог ответить ей ничего.

'Они не имеют права не принять твои документы. Мы поедем вместе с тобой, и никто не посмеет так говорить', – со слезами кричала мама. Спирит не поднимал лица и продолжал лежать, уткнувшись головой в постель. 'Пожалуйста, поедем! Мы уже обо всём договорились, мы  беседовали с деканом, секретарем приемной  комиссии, проректором. Тебе  нужно  только приехать, они не могут принять документы без тебя. Не думай, у тебя будет другой  диагноз и никто не будет об этом знать, это врачебная тайна. Нужно собраться и поехать. Ты же мужчина'.

Спирит практически не вставал с постели. Не мылся и не брился, его лицо, недавно узнавшее лезвие, покрылось жесткой щетиной. В больницу его повезли на такси.

Доцент с бородкой был в отпуске. Рекомендованный им не менее титулованный коллега был страшно занят и сбагрил Спирита  врачу сильно пьющему и мрачному, как могильщик. Лечить следовало, по- видимому, антидепрессантами, но новый доктор всем  препаратам  предпочитал  аминазин. Спирит впервые испытал такое. Мышцы его были скованы, он испытывал постоянную потребность двигаться, и всё было безразлично, безразлично до омерзения. Угнетала только потребность непрерывно ходить. Спирит