если навещали его там. Он  терпеть не мог бесконечных воспоминаний об этом. Больше не сидел с родителями на кухне.

По телевизору редко шли фильмы о приключениях, а о войне, о заводах и фабриках – внушали ему отвращение. Да и часто, если фильм ему нравился, если забывался за книгой. Вдруг всё разрушалось. От слова, от жеста. Поразивших ложью, напыщенной, жалкой по  выдумке. Которой  никогда не бывало в видениях.

Даже любимые, чаровавшие прежде книги, не могли  уберечь  от тоски. Их Мир, в котором стремился укрыться, как в крепости, был так призрачен, неотчетлив, размыт. За их строками брежилось нечто. Непередаваемое, зовущее. Но всегда удалённое, едва ощутимое, ускользающее. Уходящее и бросающее, едва разбередив надежду, во власть тоски. Книги не могли сравниться с  цельностью и живой силой видений.

Тем не  менее, Спирит проводил вечера за чтением. Ему было страшно отложить томик в сторону, он оттягивал этот момент, сколько  было  возможно. Пока родители не заставляли выключать свет. И начинались однообразные ночи.

Когда невозможно заснуть. Когда бесполезны мольбы и призывы. Когда без толку зажмуриваться, дышать быстро и глубоко, но тихо, чтобы не услышали за стеной. Стараться проделать то, что когда-то предшествовало внезапному приходу странствий. Когда остается только мучиться без сна,  засыпать лишь под утро. Чтобы потом ощущать себя разбитым, измождённым и первое, что вспомнить, ещё не открыв глаза, – видений не было. А начинается опять всё с начала. Опять однообразные утра.

Чем дольше бывала разлука со снами, тем глубже в нём укреплялся страх. Их больше не будет. Они никогда не вернутся. Никогда. Он был готов отдать, что угодно, за их появленье. Начинал ненавидеть Реальность. Однообразную. Серую.

Лишь их нежданное возвращение несло его душе мир. Ненадолго. Он стал ненасытен. Как бы часто ни появлялись сны, ему было мало.

В чьей прихоти было то дарить их, то отнимать? Почему они возникали? Спирит знал только, что, по- видимому, их не было у  других. Что  говорить о них скорей всего не стоило.

Какая книга  была  первой, Джек Лондон, Конан-Дойль, Уэллс? Спирит помнит лишь свое горячечное возбуждение, помнит, что прочёл об этом в очередной долгой разлуке со снами. О том, что всё  могло  объяснить. Что всё объясняло. Что было разгадкой.

С тех пор искал и читал только книги, в которых о  таком говорилось. С удивлением обнаруживая, в Мире, оказывается, была сторона, о которой он совершенно не ведал. Знай он это раньше, сразу бы понял в чём дело. Он жадно глотал страницу за страницей. Что бы то не было, лишь бы там говорилось о вещих снах, о видениях, о переселении душ, о странствиях души, отделённой от тела.

К его неудовольствию, литераторы не были конкретны. Наоборот, то, что ему было нужно, как нарочно, окутывалось клубами тумана. А ему было  необходимо понять в точности. Ясно видеть разгадку.

Его сны – полёты души, освобожденной от тела? Образы прошлых жизней? Видение иного без расстояний и преград? Он перечитал уже всё, что мог достать, фантастику, сказки, легенды.

Помогло знакомство с троюродным братом отца. В семье он считался непутёвым. Если не опасным. Имея два университетских диплома, работал то сторожем, то сезонным строителем. Его жизнь была посвящена рискованным путешествиям, восточным  единоборствам  и  книгам. Он знал всё о плотах, каяках и бурных реках, если бы не это, они со Спиритом, верно, никогда не увидели б друг друга.

Спирит понравился ему, что бывало не часто, и вскоре получил доступ к его собранию, обещав держать язык за зубами. Надолго окопался в его библиотеке. Родители были недовольны, они догадывались – там много запрещённых книг. Многозначительно предупреждали. Спирит не задумывался об этом. Солженицын и Троцкий его не интересовали, он откладывал их в сторону, не раскрывая.

Реинкарнация, верования древних, ясновидение, магия, энергоинформационное поле, телекинез, чем только не была заполнена бедная голова Спирита. Он усаживался за учебники английского, чтобы прочитать несколько брошюр по парапсихологии. Позднее даже дядино собрание его не удовлетворяло, он рыскал по букинистическим и крутился на толкучке в поисках  дореволюционных изданий о древних религиях и оккультных науках. Всерьёз осваивал древнейшую историю, корпел  над  'Ведами'  и  'Авестой', брался  за умершие  языки. Штудировал малопонятные книги по физике поля, чтобы разобраться в них стал первым в школе знатоком физики, гордостью  учителя.

Его немного беспокоило, что его собственные  ощущения  не  вполне совпадают с описанным в метафизических манускриптах и фолиантах откровений. Но сходство было несомненным. Всё объяснялось. У него особенный дар. Знания о таком всегда  окружались тайной. А ныне на них, заодно с Солженициным и Троцким, был наложен запрет. Теми, кто придумал  вступление в комсомол и одуряюще-бесконечные собрания.

Но ему посчастливилось узнать, чем он обладает. Спирит  был  горд собой. Мечты уносили его далеко. Дальше блаженства видений. К непобедимому могуществу, успеху, славе, преклонению и зависти других  перед  его мистической силой.

Однако пока он никак не управлял своими сверхъестественными свойствами. Приход снов не зависел ни от его желаний, ни от воли.

Чтение быстро привело к упражнениям, набранным из  различных школ и систем. Асаны и мудры, пранаяма и дыхание ци-гун, глядение на зеленую точку, бормотание сутр Патанджали. Кое-что ему показывал дядя, что-то он пытался освоить сам, по туманным текстам. Вместе с выверенным веками перепробовал множество вычурных нелепых методик, о которых трудно вспомнить  без смеха. Но был невероятно упорен. Надеялся, в конце концов, он научится по своей воле достигать видений, переселяться  в них, когда захочется.

Это делалось уже необходимым. Спирит  трепетал  перед  непонятной силой, в чьей власти было дарить сновидения или безжалостно держать в обыденности. Дни, ночи, даже часы, проведенные без видений, становились невыносимыми. Их заполняла только тоска и неудовлетворенность собой. То, что лежало  за  пределами  снов, постепенно  делалось  отвратительным. Беспросветно серым.

Упражнения не приносили успеха. Он научился делать  руки тяжелыми и  тёплыми. Стал выносливее и гибче, мог стоять на руках и садиться на шпагат. Лучше схватывал и запоминал, знал буквы санскрита и древнее звучание  мантр. Вовсе не это было его целью. Видения приходили, когда угодно, но не когда хотел он. Книги говорили всё запутанно и противоречиво. 'Мои сны похожи на это?' — спрашивал себя Спирит который раз. Он узнал, что такое спиритизм, но ниспосланные свыше записки и вращающиеся блюдца  вызывали у него презрение, в звучании его тайного имени грезилось абсолютно иное.

Ему грозил вылет из школы, хотя оставалось чуть больше года, чтобы её закончить. Но он не раскрывал  учебников, не делал домашних  заданий, вообще не имел представления, что проходят по программе. Безбожно прогуливал, чтобы отдавать утро своим изнурительным  тренировкам, собственные  усилия  казались  ему  недостаточными. Если бы завучем не была учительница физики, а парторгом учительница математики, его б уже вышибли, но физику в той степени, как нужно было для школы, он освоил давно, для того чтоб разобраться в физике, стал докой и в математике. Но это уже не спасало.

Он же ещё постоянно ссорился с родителями, издёргавшими его нравоучениями, разговорами о будущем. Больше ни с кем не перекидывался и словом, в школе и на улице держался один.

Но было уже безразлично  всё. Он жил от видения до видения. Ждал, как наркоман привычной дозы. Остальное было – цепь тягостных и бесполезных минут. Пустота и боль.

Тогда мама заговорила с ним. В её голове была седина  –   как  он мог не замечать её раньше, – голос был уставшим, надломленным. Сын её был мрачен, зол и угрюм, одинок, ничем не интересовался. Уже не мог скрывать порой многочасовых отключений от действительности, приводивших её в ужас.

Эпилепсия! Спирит до сих пор вздрагивает от этого слова. Он считал себя познавшим чудо, избранником. А его мучает и изводит болезнь, его ум и  душа охвачены недугом. Спирит испугался. Люди в белых халатах, строгие, недоступные, властные, слегка кивая, слушали его первые исповеди. Он верил им и чаял обрести свободу. От снов. Оказавшихся галлюцинациями.

Но финлепсин не менял ничего во внезапных приходах и  исчезновениях видений. Транквилизаторы, а затем нейролептики отупляли, мутили в голове, делали расслабленным, сонным. Но не могли ослабить вкус ко снам, неодолимую тягу к ним, не смиряющуюся ни перед Разумом, ни перед страхом,