тормозит.

Конечно, идеальный случай — когда уровень притязаний является счастливым порождением возможностей, а не мыльным пузырем претензий, но только я пока такого не встречал. Естественно, в других. И все мы таковы. А плохо это или хорошо, не знаю по сию пору.

Можно притязать на самостоятельность и независимость, культуру и образованность, любовь и уважение, достаток и успех, чины и должность, дружбу и доверие, право на участие и право на лидерство. Можно притязать на понимание всего на свете, ум и умение общаться, чувство юмора, сложность судьбы, тяжесть былых страданий, глубину личности. Это я выделил области, где уровень притязаний любого достаточно высок — попробуйте, к примеру, заявить собеседнику, что у него нет чувства юмора или что жизнь его была возмутительно легка.

Еще забавна странность нашего устройства: успех в каком-нибудь одном деле вздымает наш уровень притязаний во всем прочем. Будто это некая единая веревочка: вздернутая в одном месте, она дает волнообразный всплеск по всей длине. И тогда способный математик начинает вдруг уверенно судить о живописи, а дева, прытко вышедшая замуж, — обо всем на свете.

Тут я снова ловко и незаметно вернусь к защитным механизмам личности, поскольку всюду здесь в Израиле встречаю бедолаг, которые, от новой жизни жуткие страдания терпя, спасают себя мифами, надутыми из притязаний. Я не слишком ли научно завернул? Но я предупреждал. И это очень просто. Сосед мой по двору (пусть будет он вопреки здешней традиции с отчеством, ибо весьма немолод), некий Семен Ильич, был очень-очень видной фигурой в своем родном городе Туле. Что-то возглавлял он, чем-то одновременно заведуя и руководя. Здесь в этом качестве он пригодиться никому не мог, а также ни в каком другом, поскольку слишком долго был начальником, что знаний не дает и разума не освежает, как известно. Он отнюдь не бедствует, получая пенсию и разные пособия, но полон сил еще и на что-нибудь престижное с готовностью согласен, ибо потерей прежней роли (см. выше) сильно удручен. Со мной он разговаривает изредка, и я услышал от него с удивлением, что все мы, кто приехал из России (кто бы ни был и откуда ни приехал), — носители высокой европейской культуры, которая туземцам здешним и не снилась. В силу чего задача наша — наставлять и обучать, а нас должны — призвать и попросить. Я робко возразил, что лично я нисколько и ничуть не чувствую в себе вышеозначенной культуры, пусть меня он в свои списки не включает. Был я удостоен снисходительной ухмылки и понял, что хочу или не хочу, а я культуры европейской — тоже носитель. Я замолчал. Я вообще люблю соглашаться с собеседником: он тогда быстрей меняет свою точку зрения. На меня лился воспаленный монолог о полном бескультурье здешнего населения, которое и не евреи вовсе, а бог знает кто и откуда взялись.

— Вот марокканцы, в частности (у нас в районе много евреев из Марокко), — гневно повествовал Семен Ильич, — они же просто дикари: вы посмотрите, какое невероятное количество газет они выбрасывают прямо на улицу!

Мусорная куча из газет, сбитых ветром к стене, действительно украшала наш двор. Монолог моего собеседника, задыхавшегося в вакууме местной бездуховности и бескультурья, все никак не иссякал, а мы уже приблизились к его подъезду, и я мог улизнуть. Но у меня еще был один вопрос, и я осмелился его задать.

— А интересно, Семен Ильич, — спросил я, — тут феномен такой забавный: вы не обратили внимания, что все газеты, выброшенные марокканцами, — на русском языке?

Недели две он не здоровался со мной, но после все наладилось опять: носители культуры, мы должны беречь друг друга.

На защитном механизме вымещения не стоило бы даже останавливаться, так он всем общеизвестен. По рисунку Бидструпа хотя бы: там начальник распекает подчиненного, тот огорченный заявляется домой и вымещает настроение на собственной жене, та в горести колотит ни за что ребенка, а мальчишка от обиды бьет собаку, а собака, выбежав на улицу, кусает как раз того начальника, с которого все началось. Я с этим механизмом встретился в Сибири и историю ту помню до сих пор. Работал я электриком на стройке. Мы зимой отделывали какое-то огромное здание. Стекол в окнах еще не было, и два десятка женщин, стоя на лесах-подмостках, покрывали стены цементом и штукатуркой. После красили. Нехитрые электрические распылители и воздуходувки (чтобы сохло) состояли на моем попечении. А также освещение. Работа женщин была каторжной. В теплых платках по самые брови, в респираторах, чтобы не задохнуться от цементной пыли, в тяжелых грязных ватниках и сапогах, они работали как лошади. Оплата была сдельной, да еще подстегивала бдительность товарок: платили всей бригаде вместе. Женского в них было очень мало. Нет, это были вольные, не ссыльные, их привлекал в такой работе заработок, поэтому я жалости к ним не испытывал, сочувствие — пожалуй. Все зависящие от меня жалкие средства механизации труда работали бесперебойно. Лампочки по мере продвижения бригады вдоль стены я тоже им исправно переносил. Но время свободное оставалось. Мой напарник с самого утра опохмелялся, потом добавлял и спал весь день в нашей каморке на скамье. А я читал. То и дело забегала какая-нибудь малярша, и я немедленно спешил перенести свет или наладить что-нибудь остановившееся. Отношения у нас были добрые и отстраненные: я все-таки был ссыльный, и они об этом никогда не забывали.

Тут заявился мой начальник. Техникум кончал он в городе, в поселке слыл интеллигентом, собирал библиотеку, неустанно помнил, что я по образованию инженер, поэтому был сдержанно лоялен (останься я тут навсегда, мог стать начальником над ним).

— По жалобе я к вам приехал, Мироныч, — сказал он, не обращая внимания на пьяный храп напарника. — По коллективной жалобе. Малярши жалуются, что ты в рабочее время читаешь книги.

— Вот ведь суки, — изумленно ответил я. — У них же все в порядке. И освещение, и все насосы. Я сразу все им делаю и исправляю.

— На это жалоб нет, — сухо сказал начальник. Ему было лет двадцать пять, по возрасту он в сыновья мне годился. — Но на работе не положено читать, вот они жалобу и написали.

Все слова, которые во мне кипели, я проглотил. На это ушло минуты две. Я в ссылке был. Чуть что не так, нас возвращали в лагерь.

— Хорошо, — ответил я. — Больше читать не буду.

От моей покладистости (правильней покорностью ее назвать) начальник мой оттаял и сказал мне дивные слова сочувствия:

— Уж лучше бы ты пил, Мироныч!

Психологические защиты помогают нам путем истолкования гораздо легче переносить такие досадные жизненные неприятности, как:

чужую широту, великодушие и щедрость (легко досталось, продувают чужое, ищут престижа, слепые моты);

чужие альтруизм, доверчивость, прямодушие, терпимость, доброту (глупые, неосмотрительные, легкомысленные и мягкотелые люди);

чужой успех, удачу, достижение (дуракам везет, рука руку моет, слепа фортуна и поэтому несправедлива, он вообще-то не без способностей, но зато ничего не умеет делать руками).

Психологические защиты всегда находят (как вода — дырочку) путь к утешению и оправданию, путь к облегчению душевных мук и угрызений совести. Так мне один знакомый сообщил: он прекрасно понимает, что прелюбодейство — это грех, но видишь ли, сказал он, существует иерархия грехов. И грех гораздо более тяжелый — самоубийство. А жить без женщины я просто не могу, жену никак я не найду, поэтому, чтоб не было соблазна уходить из жизни, я предпочитаю меньший грех. Мудрец, подумал я и мысленно снял шляпу перед хитроумием защит.

Они незамедлительно включаются, едва лишь постигает нас чувство вины и начинаются душевные страдания, — другое дело, что найти нам оправдание и утешение, вернуть покой и равновесие они порой могут не сразу.

Мне рассказал знакомый психиатр про одну свою давнюю пациентку, сильно немолодую женщину с тяжелой и очень стойкой депрессией. У нее был муж, она последние несколько лет свирепо травила его упреками, скандалами ни из-за чего, унизительными оскорблениями и мелочной грызней. Однажды он не выдержал и покончил с собой. Сделав это нарочито демонстративно, прямо при ней. И женщина впала в тяжелейшую депрессию. И никакие слова, никакие лекарства ее не брали. Поместили ее в клинику, где она лежала, бездумно и отрешенно глядя в потолок. Но в полном рассудке. Путь к жизни нашли защиты. Однажды больную навестила ее давняя подруга, и в вялом разговоре вдруг больная как-то мельком и